Фотографы толпятся вокруг скумпии американской, словно ее багряные листья – старлетки.

На удивление тихая группа школьников на экскурсии. Учитель ведет объяснение на языке жестов.

Старушка кормит белку, раскрошив корку от сэндвича…

– Давай, Хал. Ты обещал.

– Хорошо. Я готов.

Они сидят под «Раненым ангелом», Гарри прислонился спиной к постаменту. Он расставляет фигуры на шахматной доске, но мысли Милли заняты чем-то другим. Игра идет молча, но минут через двадцать Милли вдруг спрашивает у Гарри, сколько ей лет.

Гарри сосредоточенно смотрит на доску.

– А ты как думаешь?

– Мне восемь, – говорит она.

– Тебе десять. И не спрашивай, сколько лет мне. Я давно потерял счет годам.

Она вертит в руках сосновую шишку, которая у нее вместо слона.

– Я когда-нибудь вырасту?

Гарри разводит руками.

– Даже когда мне исполнится сорок пять или девяносто два?

– Извини, солнышко.

Они оба не могут найти в себе силы произнести это вслух, но правда сгущается в воздухе между ними. Если бы какой-то прохожий подошел ближе, он увидел бы только шахматную доску, забытую в траве, но, присмотревшись, заметил бы странное: пешка вдруг исчезает, а потом появляется в дюйме от своего прежнего места. Как только Гарри выпускает ее из пальцев, она снова становится видимой – как и шлейф дыма от его сигары, плывущий в воздухе. Он пытается объяснить Милли, что они проявляются в зримом обличье только под взглядом кого-то другого. И только при определенных условиях. Как луч солнца высвечивает пылинки, невидимые в темноте. Но даже когда их не видно, они существуют.

– Я тебе не верю.

Слезы дрожат в глазах Милли, но она не заплачет. Она упрямая.

– Почему тебя не замечает тот мальчик на скейтборде? Смотритель птиц тебя не видит. Никто не видит.

– Кто-то меня замечает. Малыш в коляске. Вчера тот дяденька…

– Он был пьян.

Милли упорно не смотрит на Гарри. Ее губы сжаты в сердитую линию.

– Но Джона же меня видит…

– Он страдал от бессонницы. Но теперь он спит больше, и…

– Мы уже несколько месяцев не разговаривали.

– Вот именно. – Гарри снимает кепку. – Извини, солнышко.

Она зажимает ладонями уши:

– Я не хочу знать. Замолчи.

– Со временем он перестанет чувствовать твою руку в своей руке.

– А я? Я буду чувствовать его руку?

– Да.

– Ты врешь.

Как он мог объяснить, что когда память о ней сотрется, она утратит способность воздействовать на мир живых? Вот тогда и наступит уже настоящая смерть. Гарри поцеловал Одри, и она не почувствовала ничего.

Блики солнца играют на изгибах черной королевы под рукой Гарри. Милли сосредоточенно смотрит на шахматную фигуру, а Гарри не дает покоя вопрос, сколько мальчишек могли бы в нее влюбиться. Наверное, где-то есть мальчик, которому суждено было стать ее мужем. Но теперь ничего не сбудется. Какие экзамены ей не придется сдавать, в каких странах она уже не побывает? Какой она стала бы, будь все иначе? Счастливой, жизнерадостной… везучей?

Ему нельзя плакать. Нельзя.

– Солнышко, здесь для тебя ничего нет.

– Есть.

– Может быть, ты сможешь вырасти, если уйдешь.

Она по-прежнему смотрит на черную королеву.

– Мне страшно.

– Чего ты боишься?

– Что я все забуду.

Он не знает, как сказать ей правду. На самом деле она боится другого: вспомнить все, что она потеряла.

– Не надо. Пожалуйста, – шепчет она.

У него разболелась спина. Он выпрямляется, расправляет плечи. В спине что-то хрустит.

– Я не знаю, что надо сделать, чтобы ты сумела уйти. Наверное, тебе нужно принять случившееся.

– Но я совсем ничего не помню.

– Значит, ты еще не готова.

Он размышляет о Разрушенной арке и ее искрошившемся обещании. Потом смотрит в небо и делает глубокий вдох. Он рассказывает Милли о том, что случилось, когда цвела мертензия. Гарри выпалывал сорняки, желтоватые кустики смирнии пронзеннолистной, и вдруг какой-то турист посмотрел ему прямо в глаза.

– Это был японец. Трезвый. Не из тех, кто обычно нас видит. Что-то мне подсказало, что надо пойти за ним. Через пару минут он упал прямо на клумбу.

Гарри помнит глухой звук удара тела о землю. Он знал, что чувствует тот незнакомец: сбивчивый ритм последних мгновений, всегда наступающих неожиданно. Жена туриста что-то кричала на языке, которого Гарри не понимал. Он опустился на корточки и сжал руку мужчины, лежавшего среди синих цветов. Когда японец перестал дышать, мир на мгновение покачнулся, а потом все снова встало на свои места.

Тело забрали врачи «Скорой помощи», а Гарри с тем незнакомцем пошли прогуляться вокруг Японских ворот. Гарри рассказывал о долгих годах ожидания, но когда они проходили под Разрушенной аркой, его собеседник исчез, не успев завершить свою фразу. Даже его слова рассеялись без следа.

Гарри долго стоял у Разрушенной арки. Может быть, несколько дней. Незнакомец прошел по центральному проходу, а не по боковому, как Гарри. Он всегда думал, что человеку дается одна-единственная возможность уйти отсюда совсем, и ему суждено целую вечность мучиться мыслью об упущенном шансе. Но теперь, когда у него появился выбор, он застыл в нерешительности. Он заглянул в центральный проход. Что его гонит? Надежда? Может быть, любопытство? Бросить все и шагнуть в неизвестность… он не отважился сделать шаг.

– Я посвятил свою жизнь этим садам. После войны я обрел себя заново: здесь, на земле, с Викторией, в дендрарии.

Он стряхивает со штанины засохшую грязь и пытается сообразить, как объяснить это ребенку.

– Я посадил столько здешних деревьев, они росли у меня на глазах. Кто в здравом уме захотел бы уйти? – Он надевает кепку. – Здесь я на своем месте. И мне не нужно ничего другого.

Милли морщит лоб:

– Но ты столько раз проходил через арку…

– Через центральный проход – никогда.

– Но я же там проходила.

– Боюсь, что да. Я не знаю, почему ничего не выходит, Милли. Все должно быть очень просто… идешь туда и…

Он пытается убрать с ее лица прядку волос, но волосы прилипли к щеке, мокрой от слез и размазанных соплей.

– Были еще и другие, – говорит он. – Нечасто. Раз в несколько лет. Я занимался своими делами и вдруг ловил на себе чей-то пристальный взгляд. Убедившись, что это не сумасшедшие, я шел за ними.