На другой стороне озера Хлоя вдруг замечает облачко серого дыма. Это странно. Обычно садовники не разводят костры на берегу. Листья жгут в другом месте. Дым рассеивается, потом появляется вновь, чуть в стороне. Наверное, все-таки это не дым, а туман. Из-за кустов кизила выходит Джона и встает как вкопанный.

Хлоя торопится заговорить первой, пока он не начал ее обвинять.

– Прости меня, Джо. Я совершила ошибку.

Он по-прежнему не шевелится, только его грудь то вздымается, то опадает, словно ему трудно дышать и приходится сосредотачиваться на каждом вдохе.

– Представляю, как ты надо мной смеялась.

– Я не смеялась.

– Все это время ты знала…

– Я не знала, что делать.

– Сказать мне правду.

Они глядят друг на друга, как два незнакомца, которым издалека показалось, что они встретили кого-то знакомого, а теперь поняли, что обознались, и оба чувствуют себя глупо.

Разговор – жесткий, как хрящ, который не прожевать, но и не выплюнуть.

– Я хотела тебя защитить.

– Какая ты добрая!

Вскинув руки, Джона делает шаг вперед. Увидев, как Хлоя испуганно сжалась, втянув голову в плечи, он заставляет себя остановиться. Делает глубокий вдох и убирает руки в карманы.

– Я тебе доверял.

– Если хочешь меня пристыдить, это будет легко.

Она искренне признает свою вину, но не готова смириться с последствиями. Она хочет спросить: кто из нас не был надломлен? Кто из нас не прекрасен в своем человеческом несовершенстве? Но Джона яростен и свиреп, как человек, всеми силами борющийся за жизнь.

– Кто это был? Кто-то из наших друзей? С кем она спала?

– Я не знаю, кто это был. И я не уверена, что она с ним спала.

Джона напоминает ей раненого зверя, мечущегося по клетке. Потом он садится и просто сидит, глядя в пространство. Но даже теперь, когда он совсем рядом, ей все равно его не хватает. Потому что на самом деле его здесь нет.

Они оба смотрят на озеро. Гусь ковыляет по берегу ближайшего островка, его гогот разносится эхом по пустынному саду. Цапля присела на бортик весельной лодки. Джона сжал одну руку в кулак и трет ладонью костяшки пальцев.

– Мы так хорошо знали друг друга. То есть… мне казалось.

Она хочет спросить, о ком он сейчас говорит: о ней или об Одри, – но что бы она ни сказала, все станет разочарованием. Что бы я ни сказала, тебе будет больно; мне самой будет больно.

– Я уверена, она любила тебя. Может быть, после выкидыша… – Она говорит без умолку, взахлеб, надеясь найти правильные слова. Но все звучит как-то не так. Ее голос отдает фальшью, как часто бывает, когда она предельно искренна. – Джона, она любила тебя.

Она сует ему в руки желтый блокнот, который разрушит все его прошлое. Он листает страницы, потом закрывает глаза, отгораживаясь от знакомого почерка Одри.

– Холодно, – говорит Хлоя. – Может, пройдемся, чтобы не мерзнуть?

Джона резко встает, в его глазах – горечь и боль. Он смотрит на кусты кизила, на облака, на свои ботинки. Куда угодно, только не на нее.

– Ты меня предала. Вы обе предали.

Под сумрачным небом она пытается помочь Джоне дышать. Она извиняется еще раз, хочет коснуться его руки, но в своей гордости он глух и слеп.

– Мне надо идти.

Не уходи. Побудь со мной еще немного. Может быть, обойдем озеро? Сходим к пагоде? Но куда бы они ни пошли, им все равно не уйти от всего, что они сотворили.

Она встает перед ним, загораживая дорогу.

– Как ты думаешь, мы еще можем что-то исправить?

Но в понимании Джоны «мы» – это он и Одри. Другого «мы» просто нет. Он озадаченно хмурится. Ему непонятно, зачем она спрашивает. Это как тихое неприятие, очень обидное. Как любовная песня о том, что могло состояться, но не состоялось. Джона сует желтый блокнот под мышку.

– До свидания, Хлоя.

– До свидания.

Ей больно смотреть, как он уходит. Она отворачивается, подбирает камушек и бросает в озеро. Глядя на круги на воде, Хлоя скорбит о мертворождении всего, что так отчаянно хочет родиться. Необязательно только ребенок. Это может быть произведение искусства, идея или несбывшаяся любовь.

В садах тихо, не слышно ни шороха. Земля заснула. Ей снится лето, когда она трепетала цветением и мягко пружинила под ногами туристов. Пожилые супруги поддерживают друг друга. Они гнутся под ветром, как хрупкие веточки. Кажется, небо сейчас упадет и прихлопнет обоих. Садовник катит пустую инвалидную коляску по Сайонской аллее, словно проводит экскурсию для незримого призрака. Но он лишь возвращает коляску к воротам. Кассирши у ворот Виктории грызут ногти от скуки.

На скамьях вокруг озера расселись павлины, чтобы не мерзнуть на стылой земле. Величавые птицы разглядывают одинокого человека, который сгорбился на скамейке на другом берегу. Он читает какую-то книжку, неловко листая страницы рукой в толстой перчатке. Его вязаная шапка надвинута низко на лоб, глаз не видно. И хорошо, что не видно. Его взгляд насторожил бы павлинов.

Джона стал свидетелем собственной жизни с иной точки зрения. Его прошлое переписано другим автором. Из-за этого он сам себя не узнает, словно последние десять лет были театром мимики и жестов. Все дороги ведут к Одри. Джона посетил все места, описанные в дневнике: Пальмовый дом, Разрушенную арку, скамейку «мадемуазель J’attendrai» у пагоды. Но ни разу не встретил женщину, проходившую через эти страницы. Он вспоминает, как часто Одри ходила в Кью. Вспоминает ее таинственную улыбку. Он был слепым. Джона смотрит на пепельно-серое небо и думает: «А ведь ты обещала, что мы всегда будем вместе».

Под пристальным взглядом павлинов он загибает уголок страницы. Его пальцы – грубые и неуклюжие. Руки-крюки. Образ Гарри Барклая изводит его, словно зуд в таком месте, куда не достанешь рукой. Под описание в дневнике Одри подходит тот незнакомец на похоронах: смутная, словно сотканная из тумана фигура. Но когда Джона пытается вспомнить того человека среди могильных камней, он видит лишь маски и тени.

Он знает, что надо идти домой и проверять письменные задания. В последнее время он совершенно себя забросил: ходит всклокоченный, неумытый, опаздывает на работу. Буквально вчера Джона еле сдержался, чтобы не ударить ученика. Его пугают собственные порывы. Он уже неспособен соизмерять свое поведение с ожиданиями других. Он вспоминает то последнее утро. Одри накрасила губы темной помадой, темнее обычного. Она не стала его целовать на прощание, просто потерлась носом о его нос, чтобы не испачкать ему щеку – тогда он подумал, что дело в этом.