Рождественскую ночь Гарри проводит на улицах. Пьяным водителям мерещится человек в расстегнутом пальто, стоящий на краю тротуара или беспечно переходящий дорогу, уворачиваясь от машин. Утром двадцать шестого декабря Гарри снова выходит в город – точно в тот самый момент, когда шестилетняя девочка выбегает на дорогу, забыв посмотреть по сторонам. Какая она легенькая, почти невесомая в его руках, как громко кричит ее мама. Но она не остается.

Г.Б. 26.12.05. Теплица для пересадки растений

Сидит в ванне напротив мамы – поцелуй с привкусом мыльной пены.

Снова мамин поцелуй. По спине расползается сыпь от ветрянки.

Мама целует ее разбитую коленку. Запах шашлыка и крема для загара.

Она целует в живот своего любимого плюшевого зайца.

* * *

Двадцать седьмого декабря Джона идет к дому 1A на Эрл-роуд, одержимый тайной, которую пыталась раскрыть его жена. Вчера он принял таблетки и спал всю ночь, но он до сих пор не уверен, что ему хватит сил исполнить задуманное. По крайней мере, теперь у него есть кого обвинять. Ярость, клокотавшая в нем со дня смерти Одри, обретает конкретную цель. Эта улица, этот дом с синей дверью, этот звонок. Джона звонит. Дверь открывает мужчина, его ровесник. На руках у мужчины – двухлетний малыш, весь перепачканный шоколадом.

Джона спрашивает о прежних жильцах. Ему отвечают, что раньше здесь жило семейство Банерджи.

– А еще раньше?

– Вообще без понятия.

Джона не отстает. Хозяин дома терпеливо ему объясняет, что в жизни не слышал ни об Одри, ни о Гарольде, ни о Гарри.

– К вам сюда не приходила женщина с рыжими волосами? Пару лет назад?

– Вы как сговорились. В прошлом месяце приходила какая-то девушка, спрашивала то же самое.

Джона морщится.

– Дорогой, у тебя все в порядке? – Голос из кухни.

Дверь распахнута настежь, и Гарри заглядывает в прихожую. Новые жильцы ободрали его обои и покрасили стены в совершенно ужасный бледно-зеленый цвет. Но в доме пахнет как прежде: мясной подливой, сушеными яблоками и землей. Кусок, отрезанный от его старого ковра, лежит у двери вместо половичка. Дом еще хранит воспоминания, и Гарри чувствует себя так, словно ему здесь рады.

Все утро Гарри следил за Джоной, опасаясь того, что тот может узнать.

– Супруга зовет.

– Да. Конечно. – Джона делает шаг назад. – Еще только один вопрос. Гарри Барклай. Вы не знаете, был ли у него сын или кто-то еще из родных?

Его собеседник уже начинает злиться.

– Я совершенно не в курсе, дружище.

Он оглядывается на свой кокон, сотканный из сэндвичей с индейкой и отобранных к празднику фильмов, – самый обыкновенный человек, не понимающий своего простого счастья. Гарри с трудом подавляет желание его напугать – призраки это умеют, – но Джона понимает намек и идет прочь, пробормотав на прощание унылое «С новым годом».

Спустя пару дней Джона идет в канцелярию садов Кью, но узнает еще меньше, чем удалось узнать Одри. Тогда он решает сходить в Национальный архив. Просматривая подшивки старых газет, он натыкается на репортажи о пропавшей в Кью девочке, но не узнает ее хвостики на фотографии. А потом Джона делает то, до чего не додумалась его жена: он возвращается в Кью и методично прочесывает каждый участок садов, ищет среди персонала кого-то, кто мог знать Барклая. Большинство слишком молоды, но есть один, который помнит. Смотритель птиц.

Питер Тристли держится со степенным достоинством шестидесятилетнего человека, всю жизнь проработавшего на одном месте. Он явно любит свою работу и с гордостью сообщает Джоне, что знает всех здешних птиц, как свои собственные поседевшие яйца. Он неспешно разбрасывает зерно. Джона слушает.

– Я тогда был совсем сопляком.

Мимо, словно две белые льдины, проплывают два лебедя. Пит кашляет так, как обычно кашляют люди, подолгу бывающие на улице и в зимнее время. Он привык, даже не замечает.

– Спроси у Хала про любое растение – он расскажет все и даже больше. Он был помешан на своих саженцах. На женщин вообще не смотрел. Они все от него млели. Говорили, что он похож на какого-то киноактера… не помню, как его звали. В том фильме про бандитов. А в чем, собственно, дело? Вы сами кто будете?

– Меня зовут Джона.

Джона протягивает руку для рукопожатия, но Пит ее не замечает, продолжает разбрасывать зерно.

– Он воевал, но никогда не рассказывал о войне. Он работал с Викторией. Но его восхищало все: цветение вишни, магнолии. Помню, был год, они чем-то таким заразились, и все погибли – так на него было страшно смотреть. Человека как будто пришибло.

– А семья у него была?

– Вроде бы нет. Если я не ошибаюсь, они все погибли во время бомбежек. – Пит громко шмыгает носом. В знак уважения. – А сам он преставился прямо здесь, в Кью. В Барбарисовой лощине. Обширный инфаркт, мгновенная смерть. Наверное, он так и хотел. Когда вокруг все цветет, над головой – синее небо.

Они оба смотрят на озеро.

– У него был свой сарайчик, где он хранил инвентарь. Ключ так никто и не нашел. Сразу выломать дверь постеснялись, или просто руки не дошли. Так он и стоял, никому не мешал… – Пит отвлекается на двух гусей, затеявших потасовку. – Молодежь, чтоб ее!

А почему вы спрашиваете, мистер…?

– Уилсон. Я пытаюсь найти другого Гарри Барклая. Я подумал, может быть, это сын… или племянник.

– Извините, ничем не могу помочь.

– Проблема в том, что в вашем отделе кадров нет никаких данных о другом Гарри Барклае, который работал у вас.

Пит энергично растирает ладони.

– Может быть, кто-то просто назвался именем Гарри. Не знаю уж, для чего.

– Да, может быть.

Через несколько дней небо взрывается фейерверком. Мир вступает в 2006 год. Пит сидит у потемневшего озера с флягой виски и пакетиком крекеров. Джона у себя дома на Кью-роуд тупо таращится в телевизор, где сплошной серпантин и веселье. Звучат первые такты «Старого доброго времени»[37], и Джона вдруг понимает, что больше не знает, что именно он должен помнить о своей жене.

* * *

Ослепительно-белое январское воскресенье. Уже одиннадцать, а Джона еще не поднялся с постели. Лежит, завороженный искрящейся гармонией солнца и снега за окном. Часом позже Джона встает и выглядывает в окно. Какой-то мальчишка пытается прокатиться на скейтборде по заснеженному тротуару. Милли стоит, прислонившись к кирпичной стене, наблюдает за ним и дрожит в своей тонкой футболке. Почему отец девочки не следит, чтобы она одевалась как надо? Джона решает, что непременно с ним поговорит – разыграет из себя озабоченного учителя, – потом идет умываться. Сварив себе кофе, он возвращается с чашкой к окну. За окном та же сцена. Из-под колес скейтборда летит мокрая жижа, у парнишки промокли джинсы. Милли пытается с ним заговорить. Джона стучит в окно, но Милли не слышит. Слишком далеко. Он прижимает ладонь к стеклу.