С этими словами Генри взял свой костыль – и швырнул прямо в мистера Милуорда, а затем рявкнул уже в полный голос:

– Пошел вон отсюда!

Мистер Милуорд исчез. Побледнев от гнева, Генри откинулся на спинку кресла, тяжело дыша, и произнес:

– Надеюсь, Эллен будет довольна таким результатом своего посольства! Господи ты боже мой, подумать только – и я мог пасть так низко, чтобы терпеть оскорбления от этого ничтожества! Что же дальше? Ясно одно: терпеть все это я больше не буду. Я покончил со службой Ее величеству – но вполне могу поступить помощником капитана на гражданский пароход, или даже командовать кораблем в Канаде или Австралии, где обо мне наслышаны. Если ничего не изменится – так и поступлю: уеду и возьму с собой Джоанну. По крайней мере, там никто не будет насмехаться над ней – никто из тех, кто ее увидит.

Тем временем Эллен стояла внизу и делала вид, что поправляет цветы в вазе. На самом деле она не без тревоги ждала, чем завершится разговор, к которому она имела самое прямое отношение. Она надеялась, что Генри отвлечет ее жениха от его тревожных намерений; замечания, сделанные Эдуардом, она ни в коем случае не забыла, но сейчас было не время обижаться на них. Кроме того, она надеялась – и здесь проницательность явно ей изменяла – что Генри будет впечатлен суровостью Эдуарда. Когда он поймет, что под угрозой ее, Эллен, будущее, он, несомненно, поспешит пожертвовать своим собственным.

Именно здесь таилась ошибка. Эллен не понимала, что человек, подобный Эдуарду Милуорду, ни при каких обстоятельствах не стал бы отказываться от выгод, которые ему сулил брак с ней – так же, как не мог бы удержаться от своей обычной наглости и бесцеремонной жестокости по отношению к тому, кого считал ниже себя; ведь даже в самых высших кругах есть люди, которым доставляет особое удовольствие пнуть упавшего.

Расслышав громогласное «Пошел вон!», Эллен встревожилась – а в следующее мгновение раздался грохот захлопнувшейся двери, и на лестнице показался Эдуард, на лице которого застыла удивительная смесь изумления, страха и негодования.

– Пошел вон отсюда!

– Что произошло, Эдуард?! – воскликнула Эллен. – Не хочешь ли ты сказать, что вы… подрались?!

– Подрались? О да, можно и так сказать! – наконец выдохнул взбешенный Эдуард. – Твой адский братец швырнул в меня свой костыль – это называется «подрались»?!

– Бросил в тебя костыль!.. Бог мой, что же ты сделал, чтобы заставить его бросить костыль?

– Да ничего я не сделал, просто сказал, что он мошенник и банкрот. Он довольно спокойно выслушал все до конца, а затем сообщил, что, не будь он калекой, спустил бы меня с лестницы и пинками прогнал из дома… потом швырнул костыль прямо в меня. Будь я проклят – он ведь действительно спустил бы меня с лестницы, если б мог!

– Вполне возможно! – отозвалась Эллен. – Если ты был так глуп, чтобы разговаривать в подобном тоне. Тебе надо бежать отсюда. Генри страшен в гневе.

– Так почему ты, черт возьми, не предупредила меня об этом, когда отправляла к нему? Как ты думаешь, приятно, когда чокнутый моряк швыряется в тебя костылями? О, в этом доме все возможно! И вот что я тебе скажу: я здесь больше ни на секунду не задержусь. Я ухожу! Сейчас, немедленно! Ты понимаешь меня, Эллен? Игра окончена, ты можешь выходить за кого угодно!

Милуорд бушевал, но Эллен притронулась к его плечу рукой и холодно сказала:

– Возможно, ты не заметил, но нас слушают по крайней мере двое слуг. Будь любезен, пройди в гостиную.

Эдуард подчинился. Когда Эллен разговаривала таким тоном, он всегда подчинялся – вполне вероятно, так ему предстояло делать и дальше. Он был в бешенстве, он негодовал – и все же покорно проследовал за Эллен в гостиную.

Гостиная была большая и темная – ставни так и не открыли после похорон, поэтому обстановку здесь никак нельзя было назвать бодрящей.

– Итак, мистер Милуорд, – сказала Эллен, усевшись на стул посреди просторной комнаты (в Рошеме были не в чести безделушки и маленькие столики), – теперь я попрошу вас внятно и спокойно повторить свой рассказ.

Заклятие этого мрачного места пало на голову несчастного Эдуарда, и он затравленно огляделся по сторонам. В освещенном солнцем зале он бы шумел, возмущался и кипел, но в этой жуткой полутемной комнате, наводившей на неприятные мысли о хладных трупах и похоронах, да еще в присутствии невозмутимой Эллен, которой он втайне боялся, дух его был сломлен. Эдуардом Милуордом овладело внезапное смирение.

– Почему ты называешь меня мистером Милуордом? – жалобно спросил он. – Это же неправильно… нехорошо… а что касается того, что я говорил, так я ничего и не говорил, вернее, говорил, что не могу больше этого выносить, и нам надо прикрыть эту лавочку…

– Если под «прикрытием лавочки» вы подразумеваете, что наши взаимные обязательства исчерпаны, мистер Милуорд – так тому и быть. Однако, к сожалению, возникнут вопросы – и я была бы рада узнать, какие объяснения вы дадите своему поступку.

– О, ты могла бы все уладить…

– Очень хорошо. Полагаю, теперь вы признаете, что я не виновата в случившемся, поэтому вернемся к тому, что с вами произошло: вы оскорбили моего брата, и он – несмотря на свое болезненное состояние – отплатил вам физическим воздействием. Если я не смогу остановить слухи – благодаря вашей же несдержанности и неосторожности – то завтра эта история будет известна всей округе, и я предоставляю вам самому домыслить, как к ней отнесутся в графстве, вернее в офицерском собрании, к которому, я полагаю, вы присоединитесь в следующую среду.

Услышав это, Эдуард замер. Он крайне чувствительно относился к общественному мнению, в особенности – к мнению своих сослуживцев по офицерскому собранию, среди которых он и так был чем-то вроде мальчика для битья. Если там станет известно, что Генри Грейвз, калека со сломанной ногой, выгнал его из дома, швырнув костылем в голову – жизнь Эдуарда Милуорда быстро превратится в ад.

– Ты не можешь так поступить, Эллен…

– Так – это как? Подло? Некоторые могут посчитать, что подлость исходила с другой стороны. Тут есть трудности: вы поссорились с моим братом и теперь, насколько я понимаю, желаете бросить меня после публичной помолвки, оставив в совершенно недопустимом ложном положении. Что ж, если угодно – сделайте это, но не удивляйтесь, если обнаружите, что ваше поведение охарактеризуют достаточно… сильными словами. Мне лично все равно – но вам, ради вашего же блага, следует сделать паузу и поразмыслить. Не думайте, что я смирюсь с подобным оскорблением. Вы уже знаете, что я могу быть хорошим другом – теперь вам предстоит узнать, насколько хорошим врагом я могу стать. Возможно – хотя мне не хотелось бы так думать о вас – вы полагаете, что мы разорены окончательно и бесповоротно. Вы вскоре поймете свою ошибку. Разумеется, проблемы у нас есть, но их можно преодолеть, и тогда очень скоро вы будете жить, постоянно сожалея о том, что осмелились нанести смертельное оскорбление мне и моей семье.