Здесь он остановился и тихо застонал, а леди Грейвз шепотом умоляла его отдохнуть.

– Нет-нет! – отвечал старый лорд. – Дайте мне капельку бренди, и я продолжу. Ничего, что я устал – мне предстоит отдыхать вечность… но рассудок может отказать в любой момент, а я должен договорить. Генри… я умираю здесь, в этом доме и на этой кровати, где рождались и умирали наши предки на протяжении многих поколений… Больше, чем разлука с вами, больше, чем мои собственные грехи, больше, чем страх перед судом Всевышнего, чья милость – убежище мое и спасение, сокрушает меня мысль, что я обманул их доверие, что дети мои станут нищими, имя семьи будет опозорено, а мой дом – и с ним моя могила – будет продан незнакомцам. Генри, у меня осталась последняя надежда – на тебя. Я знаю, я был часто несправедлив к тебе в прошлом, но ты – честный и самоотверженный человек, который – в отличие от всех нас – всегда ставил долг превыше собственного блага. И потому именно к тебе я обращаюсь перед смертью, уверенный, что слова мои будут не напрасны – ибо даже если есть у тебя иные желания и устремления, ты пожертвуешь ими ради моей мольбы, ради блага твоей матери и ради чести нашей семьи и нашего имени. Ты же знаешь, есть только один способ избавиться от всех наших обязательств… полагаю, с тобой уже говорили на эту тему. Я и сам намекал тебе на это – на брак с Эммой Левинджер, которой и принадлежат закладные на все наше имущество и которая имеет немалые средства в своем распоряжении. Отец ее желает того же, и мне говорили, будто девушка – хорошая, милая девушка – тоже заявила о сердечной привязанности к тебе, поэтому все теперь зависит лишь от твоего слова. Ты понимаешь меня?

– Скажи, что женишься на ней при первой возможности! – прошипела Эллен в ухо Генри. – Он убьет себя такими долгими речами!

В этот момент Эллен увидела лицо своего брата и в ужасе отшатнулась. Боже всемогущий! Неужели он собирается отказаться?!

Сэр Реджинальд сделал еще глоток бренди и продолжал:

– Я постараюсь выразиться еще яснее. Я хочу, чтобы ты пообещал, Генри, здесь, сейчас, перед всеми нами, что ничто, кроме смерти одного из вас, не помешает браку между тобой и Эммой Левинджер, который вы заключите так скоро, как это будет возможно после моих похорон. Скажи это – и я уйду с миром. Пообещай же мне это, сын мой, ибо мне надо сказать еще кое-что…

Теперь взгляды всех присутствующих были прикованы к лицу Генри – окаменевшему и смертельно бледному. Дважды он пытался заговорить – и потерпел неудачу, на третий раз голос вернулся к нему, но слова его были больше похожи на стон.

– Отец… я не могу!

Эллен ахнула, а леди Грейвз пробормотала: «О как это жестоко, жестоко!» Что касается умирающего, то голова его откинулась на подушку, а на лице отразилось недоумение.

– Я не думаю… я, верно, не расслышал… или неправильно понял тебя. Ты сказал, что не можешь этого пообещать, Генри? Почему? В присутствии своей семьи ты отказываешь в просьбе умирающему отцу? О, почему же?! Ты… уже женат?

Пот катился по лбу Генри, а голос по-прежнему больше напоминал стенание.

– Я не женат, отец, и Богом клянусь, я предпочел бы солгать тебе – как сейчас лжешь ты – чем отказать в последней просьбе. Сжалься надо мной, умоляю! Пощади, не позволь мне разрываться между честью и долгом. Я не могу пообещать жениться на Эмме Левинджер, ибо я связан с другой женщиной узами, которые нельзя разорвать, и я не могу стать подлецом и покинуть ее.

– Другая женщина? Значит, я опоздал! – пробормотал умирающий. – Погоди! Надежда еще есть! Кто она? По крайней мере, имя ее ты назвать мне можешь?

– Ее зовут Джоанна Хейст.

– Джоанна Хейст? Что? Девушка из гостиницы? Незаконнорожденная?! Мой сын, мой единственный оставшийся в живых сын отказывается исполнить просьбу умирающего отца и собирается навлечь на свою мать и на всю семью позор, связавшись с деревенской незаконнорожденной девкой! – закричал сэр Реджинальд. – Боже милосердный! Что я сделал такого, чтобы дожить до этих слов! Боже мой!

Внезапно старик раскинул руки и рухнул на спину. Леди Грейвз и Эллен бросились к нему… затем леди Грейвз медленно выпрямилась и повернулась к Генри.

– Твой отец мертв, Генри! – сказала она. – Возможно, после всего, что произошло, для тебя это не самое подходящее место. Я позвоню, чтобы тебя увезли в твою комнату.

Однако горечь этих слов, столь ужасных из уст матери, уже не могла ранить Генри, потому что он лишился чувств. Перед тем как милосердная тьма поглотила его, чей-то голос торжественно произнес: «Вот первые плоды беззакония!»

На похоронах отца Генри не было, поскольку он был вынужден остаться в постели. Во-первых, неудачный подъем по лестнице, о котором он и думать забыл, привел к весьма серьезным последствиям – теперь Генри предстояло провести в постели не менее месяца. Во-вторых, шок от случившегося был так силен, что совершенно подорвал нервы капитана Грейвза, какими бы сильными они ни были – от этого нервного потрясения ему предстояло лечиться несколько месяцев. О том, что происходило в доме, он узнавал от старого дворецкого Томсона, потому что ни мать, ни Эллен не приближались к нему в те скорбные дни. Он слышал шаги плотника, пришедшего обмерить тело его отца; он слышал, как принесли гроб; на следующий день снизу донеслись рыдания слуг и домочадцев, которые, по обычаям Рошема, оплакивали своего лорда в главном зале дома. Он слышал, как рабочие прибивают под окном умершего баронета мемориальную доску. Наконец, услышал Генри и грохот экипажей и катафалка, а затем, немного погодя, звон колоколов, извещающий о том, что сэр Реджинальд Грейвз, лорд Рошем, упокоился на семейным кладбище среди костей своих предков.

Обида родных была столь велика, что никто из них даже не позвал его в последний раз взглянуть на покойного отца, уже лежавшего в гробу. Сначала он и сам не хотел этого, но на вторую ночь природа взяла свое – и он решил сделать это самостоятельно, отдавая священный долг, который следовало бы разделить с овдовевшей матерью и сестрой. Превозмогая боль он поднялся с кровати, положил в карман халата свечу и спички и захромал на своих костылях через тихий коридор в комнату, где лежал покойный. Запах цветов был настолько удушающим, что Генри снова едва не лишился чувств. Придя в себя, он закрыл дверь и зажег свечу, а затем подошел к постели, на которой, почти полностью скрытый под цветами и смертными пеленами, лежал его отец. Дрожащей рукой Генри отвел покрывало, открыв лицо покойного. Теперь оно было спокойно: никаких следов мучительного горя, исказившего его черты в момент смерти, не было. Несмотря на белоснежные волосы, отец выглядел даже моложе, чем при жизни… даже чем в дни детства Генри.

В грустном и торжественном молчании Генри смотрел на того, кто дал ему жизнь, и печаль омывала его сердце. Он прикрыл глаза рукой и молился, чтобы Бог простил его за боль, которую он причинил своему отцу в последний час, и чтобы отец тоже простил его в том краю, где все обо всем знают, где нет ни печали, ни зла – ибо там он должен был узнать, что Генри не мог поступить иначе. Что ж, он пожинал то, что посеял – и ему ничего не оставалось, как только принять это со смирением.