Он долго вглядывался в нее, потом вполголоса выругался и скрылся за пологом. Звякнули колокольчики.

Лайла окинула взглядом пустой магазинчик и окликнула:

– Калла! – Хоть бы она была здесь, хоть бы ее не было…

Фонари по углам стояли незажженными, шляпы, шарфы и капюшоны отбрасывали причудливые тени. Лайла щелкнула пальцами, и вспыхнул огонек, неровный, но яркий. Она обошла крошечную палатку, ища следы хозяйки. Как ей сейчас не хватало ее доброй улыбки, легких насмешливых слов… И притом хотелось, чтобы Калла была далеко-далеко, живая и здоровая…

Под ногой что-то хрустнуло. Стеклянная бусинка, как в сундучке, с которым Лайла сошла на берег.

В шкатулке с золотыми нитями, рубиновыми заколками и всякой всячиной, которую она отдала Калле за плащ, маску и доброту.

Бусины рассыпались по полу, их сверкающий след исчезал под краем занавески, отгораживавшей заднюю часть магазина. Язычок света скользнул внутрь, выхватил самоцвет, коврик, что-то плотное.

Дилайла Бард за свою жизнь прочитала очень мало книг.

Все они были о пиратах и ворах, и все заканчивались обретением свободы и обещанием продолжения. Герои уплывали прочь. Жили дальше. Люди всегда казались Лайле чередой встреч и приключений. Это легко, если ты идешь сквозь жизнь и сквозь миры так, как она. Легко, когда ты никем не дорожишь, когда люди появляются на одной странице и исчезают на другой, уходят в свои собственные повести, и ты можешь сочинить для них любую судьбу, если дашь себе труд записать ее.

Вот так однажды Бэррон вошел в ее жизнь и не захотел уходить обратно, и когда его не стало, ей пришлось много-много раз вспоминать об этом. А ведь куда лучше было бы, если бы он жил и дальше в каких-то других книгах, уже без нее.

Она не хотела такой же судьбы для Каллы.

Ей не хотелось заглядывать за шторку, не хотелось знать конец этой истории, но рука сама собой протянулась из скорлупки трусости и отдернула ткань.

На полу лежало тело.

Вот и всё, безнадежно подумала Лайла.

Калла, которая произносила ее имя нараспев и, казалось, вот-вот рассмеется.

Калла, которая лишь улыбнулась, когда однажды ночью Лайла пришла и потребовала вместо женского платья мужской костюм.

Калла, которая считала, что Лайла влюблена в черноглазого принца, задолго до того, как Лайла сама поняла это. Калла, которая желала Келлу простого человеческого счастья. И хотела, чтобы она – Лайла – тоже была счастлива.

Шкатулка с безделушками, которую когда-то принесла Лайла, валялась раскрытая, и вокруг тела по полу рассыпались сотни крохотных зернышек света. Невысокая, кругленькая, Калла лежала на боку, свернувшись калачиком, подложив ладонь под щеку. Но другая рука была прижата к уху, словно Калла хотела отгородиться от чего-то страшного, и на миг Лайле подумалось – может быть, она просто спит. Вот сейчас она, Лайла, опуститься на колени, легонько встряхнет ее за плечо, и женщина проснется.

Но Калла уже не была человеком. И даже телом не была.

Ее глаза – все, что осталось от этих больших теплых глаз – были раскрыты, и цвет у них был мертвый. Такой же, как у всего тела. Сероватый оттенок пепла в давно потухшем очаге.

У Лайлы сжалось горло.

«Вот почему я всегда убегаю».

Потому что любовь – это тварь с острыми когтями. Она впивается ими в тебя и не отпускает. Любить – это больнее, чем нож в бедро, больнее, чем сломанные ребра, больнее, чем любая рана, которая кровоточит, а потом заживает.

Это перелом, который не срастается, рана, которая не заживет никогда.

Лучше уж никого не любить. Лайла так и старалась, но иногда люди врываются в твою жизнь, не спрашивая позволения. Будто нож, они находят трещину в броне, минуют защиту, и ты сама не понимаешь, как глубоко они проникли, пока они не уйдут. А ты останешься истекать кровью на полу. Это нечестно.

Лайла не думала, что Калла станет так дорога ей. Она об этом не просила. Не хотела ее впускать.

Тогда почему же так больно?

По щекам потекли слезы.

– Калла.

Она сама не понимала, почему сказала это вот так, тихо, как будто тихий голос может воскресить мертвых.

Она не понимала, почему вообще сказала это.

Но раздумывать некогда. Она шагнула вперед, в палатку сквозь прорезь ворвался порыв ветра, и Калла попросту… развеялась.

Лайла сдавленно вскрикнула и кинулась к занавеске, но было уже поздно.

Каллы больше не было.

Осталась лишь горстка пепла да несколько золотых и серебряных безделушек.

В душе у Лайлы тоже что-то опало. Она опустилась на землю, не обращая внимания на боль от стеклянных бусин, впившихся в колени, и запустила пальцы в потертый коврик.

Она не собиралась вызывать огонь.

Но лишь когда ноздри защекотал запах дыма, Лайла поняла, что палатка уже занялась. Сначала захотелось оставить все как есть – пусть горит, но потом ей стала невыносима мысль, что магазинчик Каллы сгорит, как она сама, и исчезнет навеки. И ничего от него не останется.

Лайла соединила ладони и погасила огонь.

Вытерла слезы и встала.

III

Келл стоял возле камеры Холланда и ждал, пока тот заговорит.

А он молчал. Даже глаз не поднял на Келла. Сидел, устремив взгляд куда-то вдаль, сквозь решетку, сквозь стены, сквозь весь город. В глазах горел холодный гнев, но он был направлен не столько наружу, сколько внутрь, на самого себя, на монстра, который отравил его разум и похитил тело.

– Ты меня позвал, – сказал наконец Келл. – Полагаю, тебе есть что сказать.

Холланд все равно не ответил, и он шагнул к выходу.

– Сто восемьдесят два.

– Что? – обернулся Келл.

Но Холланд по-прежнему думал о чем-то своем.

– Стольких убили Атос и Астрид Даны.

– А скольких ты сам?

– Шестьдесят семь, – без колебаний ответил Холланд. – Троих – прежде чем стал рабом. Шестьдесят четыре – прежде чем стал королем. А с тех пор – ни одного. – Он наконец-то посмотрел на Келла. – Я ценю жизнь. И даю волю смерти. Келл, тебя растили как принца. А я день за днем, месяц за месяцем, год за годом видел, как угасает мой мир, и поддерживала меня лишь надежда, что я неспроста родился волшебником-антари. Что в этом есть смысл. Что я могу чем-то помочь своему миру.

– А мне казалось, тебя поддерживает лишь заклятие покорности, впечатанное в кожу.

Холланд склонил голову набок.

– Когда мы с тобой познакомились, меня поддерживала лишь мысль, что когда-нибудь я убью Атоса и Астрид Данов. Но ты отобрал у меня и эту надежду.

Келл нахмурился: