Но разве это не письмо определенно личного свойства, написанное самым знаменитым писателем Англии и адресованное ей, Нелли Тернан? И разве это не прекрасно и удивительно, что великий романист находит ее интересным, умным и вдохновляющим человеком?

Она прижала открытку к груди, и ей захотелось прибежать к Марии, которая была в соседней комнате, и все ей рассказать. Но что-то подсказывало Эллен, что этого не стоит делать. Да, это прекрасно, замечательно и удивительно – но, вместо того чтобы поделиться радостью с сестрой, Эллен спрятала письмо на самое дно своего дорожного саквояжа. Может, она так поступила из-за слов «сожгите это»? Эллен понятия не имела. Ведь разница в возрасте была тут ни при чем: в конце концов, некоторые ее подруги из респектабельных семейств выскочили замуж кто в пятнадцать, кто в шестнадцать лет, и их избранники были втрое старше. Да-да, дело не в возрасте. Просто мистер Диккенс женат. А она спрятала его письмо. Зачем она это сделала? Эллен Тернан и сама не могла объяснить себе почему, но точно знала, что поступила предусмотрительно.

В этот вечер Диккенс снова был Уордором – еще более одержимым, демоническим, смятенным и – искупившим все свои грехи. Еще раз в своей жизни он жертвовал собой ради любви. С первых рядов доносилось отчетливое всхлипывание.

Играя последнюю сцену, Диккенс был преисполнен решимости поступить благородно и самоотверженно. Он должен отрезать себя от Эллен Тернан, какую бы цену ему ни пришлось заплатить за это – пусть через боль, через страдания. Очнуться ото сна и понять, что ты умер, – вот такой станет теперь его жизнь.

– Самое гениальное исполнение из всех, какое только можно представить, – сказал ему Уилки после спектакля. – Ты буквально наэлектризовал зал.

Уилки и знать не мог, что, пока гремели, не умолкая, аплодисменты, в Диккенсе зрело какое-то странное чувство, а потом на него накатил жуткий страх. Он видел себя идущим по длинному узкому коридору сквозь черноту нескончаемого гула – он шел туда, откуда нет возврата.

Несколько месяцев спустя после отъезда Франклинов власти Земли Ван-Димена вдруг всполошились, как бы ни получить на свою голову еще одно «черное восстание». Причем угроза исходила от одной-единственной аборигенки – девочки двенадцати лет от роду, которая уже давно не произнесла ни единого слова и которая, после опыта, полученного ею в каюте Крозье, а потом прожив полгода в обществе приютских детей, полностью отстранилась от людской жизни.

– Некоторые поговаривают, что она наложила дьявольское проклятье на предыдущего губернатора, – сказал Монтегю, пока его новый начальник изучал составленный за него меморандум с рекомендацией вернуть Матинну к ее сородичам на остров Флиндерс.

– Я англиканец, – заявил новый губернатор, брызнув песком на только что поставленную подпись, – и свободен от необходимости верить во что бы то ни было.

Поскольку многие из их соплеменников уже покинули этот мир навсегда, обитатели Вайбалены ужасно обрадовались, узнав, что им возвращают Матинну. Этот день стал для них настоящим праздником. Они выставляли часовых на Флэгстаф-Хилл, чтобы не пропустить корабль, а когда он появился и стал на якорь и на воду спустили шлюпку с сидящей на носу худой темнокожей девочкой, все с радостными криками высыпали на берег. Когда она вышла из шлюпки, все бросились ее обнимать. Как будто она снова стала принцессой Хобарта. Или как будто она смотрела пьесу – ведь леди Джейн брала ее на спектакли, если в город приезжал на гастроли какой-нибудь театр. Только на этот раз Матинна была одновременно и зрителем, и актрисой.

Девочка не выказывала никакой радости – до тех пор пока не поняла, что, по крайней мере здесь, никто не станет бить ее плетью за то, что она не хочет носить деревянные башмаки. И тогда она скинула эту тяжелую обувь, вытесанную из сосны. Подошвы ее ног стали белыми, нежными и сильно шелушились, а большие пальцы распухли так, словно были вылеплены из сырого теста. Матинна зарыла ноги в мокрый песок, ощутив приятный хруст песчинок. За спиной ревели волны. Воздух пах чайным деревом, солью и жизнью. Рядом с ней яркие малюры[38] копошились в выброшенном на берег хламе, опутанном гигантскими, изумрудного цвета кельповыми водорослями.

Девочка подняла с земли деревянные башмаки и кинула их в чащу чайных деревьев.

Вокруг нее шумели и радовались туземцы, засыпая ее вопросами, но Матинна отстраненно молчала. Ведь она вернулась без своего любимого поссума-альбиноса, что обожал сновать по спине, залезать на плечи, извергая на землю ядрышки какашек. Она вернулась, разучившись смеяться. Матинна еще глубже зарыла стопы в зернистый песок. Она уже знала, что жизнь может быть как наждак, сдирающий кожу до крови, знала, что теперь она как слепая женщина, которая стоит и смотрит пустым взглядом на мир вокруг нее. Она все больнее ввинчивала ноги в песок, зная про себя только, что ничего не чувствует.

Очень скоро обитатели Вайбалены перестали радоваться Матинне. Она стала для них чужой. Она считала своими не их, а белых людей.

– Матинна тогда уехала, – сказала Гусберри, – и больше не вернулась.

В Вайбалене уже мало кого знакомого осталось. Матинна увидела вдруг, какие все кругом грязные, темные и ленивые. Она даже не опечалилась, узнав, что все остальные умерли и похоронены на кладбище, которое заложил Робинсон. Да и самого Робинсона тут не было: он отправился с двумя «одомашненными» черными в Австралию, чтобы стать Хранителем для других аборигенов, проживающих в заливе Порт-Филлип.

– Они мне чужие, – поделилась Матинна с доктором Брайантом, который теперь управлял поселением вместо Робинсона. – Грязные и чужие, – повторила девочка, причем она сказала это специально в присутствии нескольких туземцев, которых особенно не любила.

Время она проводила так, как уже привыкла: думая о своем, созерцая, глядя куда-то поверх кладбища, а потом, словно очнувшись, она вдруг с презрением замечала возле себя аборигенов, принявших ее обратно. Матинна видела, во что превратилась и сама она. Никогда уже она не будет той красивой девочкой, которую задаривали прекрасными платьями. Она стала как сломанный прутик – худое и несчастное существо в грязной коричневой юбке и драной синей кофте.

Иногда эта тощая, изможденная девочка что-то говорила, обращаясь к соплеменникам, ведь нельзя же так молчать до бесконечности. Временами Матинна и сама замечала, что она и не черная, и не белая, и слова ее звучали странно, не понятные никому. И эти остальные люди думали: кто она такая и почему разговаривает с ними таким чудным голосом, мнется и путается?

Однажды один молодой туземец Уолтер Тальба Бруни очень разозлился и сказал, что не понимает, почему с ними это происходит, почему они умирают один за другим. Он указывал рукой на кладбище и выговаривал все это Матинне, как будто она была виновата, как будто уж если она вернулась в Вайбалену, то должна была привезти ответ, какое-то объяснение, надежду. А у нее не было для них никакого ответа. Было только красное платье, которое уже не налезало на нее, и она приспособила его как шарф.