Как-то, отправившись в своем экипаже на встречу с мистером Педдером, чтобы обсудить с ним одно весьма выгодное дельце (надо сказать, что прогулка на свежем воздухе была приятной, а путь пролегал через новую процветающую колонию Порт-Филлип), Монтегю увидел молодую туземку – пошатываясь, она шла навстречу экипажу.

– Я еле узнал ее. Она очень сильно изменилась, причем далеко не в лучшую сторону, – признался позднее Монтегю, добравшись наконец до Педдера.

У Монтегю недавно случился удар: рот его был искривлен параличом и речь не была отчетливой.

– Ее лицо стало одутловатым, и на нем виднелась кровь – то ли она упала, то ли ее кто-то побил. Господи, и такая худая – одни кожа да кости.

– Слышал, что она бродяжничает по городу и пьет воду из сточных канав, – ответствовал Педдер.

– Я даже припустил шторку, вот так… – наклонившись вперед, Монтегю изобразил, как подглядывает через маленькую щелочку внизу. – Ну, вы меня понимаете.

Оба рассмеялись, подразумевая, что Матинне удалось-таки привести Монтегю в смущение.

– Но что самое удивительное – она все равно увидела меня и улыбнулась! Вы можете себе представить? Как будто она все еще живет в той, прежней реальности, и я для нее тоже являюсь частью той реальности, хотя у нее для этого уже нет никаких оснований. Но это дает ей почву под ногами. А ведь ее постоянно унижают, смеются над ней. Я слышал, что людей выводит из себя ее надменная, безумная улыбка, и они закидывают ее грязью и камнями.

– Мне тоже как-то довелось увидеть ее, – сказал Педдер. – Она бродила по улицам как во сне.

Но в падении Матинны и в ее отстраненности чувствовалось что-то пугающее. Была ли ее безмятежность смирением, простодушием, или же это был грозный вызов, презрение, даже пострашнее того презрения, что она испытывала ко всем этим разносчикам заразы – «красным мундирам», пастухам или бывшим каторжанам.

– Она бывала очень разной, – задумчиво произнес Монтегю, – но никогда не была простодушной. – Когда он совсем стих, молчаливым, недоговоренным восклицательным знаком на его подбородок тонкой струйкой стекла слюна.

Порой казалось совершенно естественным, что Матинна такая надменная – ведь это величие, прежде обещанное ей, происходило из самой истории ее жизни. Словно с высоты своего не такого уж и большого роста эта девушка сполна могла оценить, чего стоит человек, – потому-то она и глядела на людей сверху вниз, наблюдая все их проступки, но при этом никого не осуждая. Многие в Хобарте просто считали ее тупой аборигенкой, иные воспринимали такое поведение как наглость. Кто-то говорил, что все дело в ее пристрастии к алкоголю, но были и те, кто помнил, как ее называли ведьмой. Ничего не стоило позубоскалить над ней, посмеяться и даже плюнуть ей в лицо, но все равно имя Матинны вызывало у всех внутреннее беспокойство.

Девушка продолжала торговать своим телом, понимая, что хоть она и владеет грамотой и умеет танцевать кадриль, все же у нее нет другого способа выжить. Это занятие было ей столь же ненавистно, как и в те годы, когда она жила у миссис Деллакорт, но зато Матинна имела какой-никакой, а дом, где были и кровать с наматрасником, и огонь в печи. Еда не всегда оказывалась вкусной, зато она не голодала, а если кто смел поднять на нее руку, того она гнала прочь.

Но все чаще ей стали доставаться невменяемые, в стельку пьяные матросы, солдаты или каторжане. Они овладевали ею безразлично, жестоко и больно. Они были то злы, то лили слезы, их зубы были гнилы, а дыхание – смрадно, они то изрыгали ненависть, то молили о пощаде. При этом сама она редко кому была интересна, и все эти люди спешили избавиться от нее сразу же, как получали свое. Это ее устраивало хотя бы потому, что они уходили.

А еще она поняла, что продает не себя, а только свою оболочку, от которой рано или поздно освободится. Мало кто знал историю ее жизни, а если кто и знал, то подтрунивал над нею. Но они и ведать не ведали, что не ее обижают грязными словами, не ее трогают грязными руками, потому что в этой возне и кувыркании где-нибудь в кустах или придорожной канаве самой Матинны словно и не было.

Как-то поздно вечером она шла по аллее Кэт-энд-Фиддл и услышала два мужских голоса:

– Раньше она была такая яркая и улыбчивая – темнокожая принцесса при губернаторе, и зубы у нее были как жемчуг. Но теперь уж она растеряла всю свою красоту, – сказал первый голос, а второй ответил:

– Просто выросла и стала как все они – чернокожие обезьяны.

Эти двое разговаривали прямо за поворотом возле дома, и Матинна остановилась как вкопанная.

– Да ладно, давай запишем ее в чартистки, – рассмеялся второй собеседник.

Хотя Матинна мало что поняла из этого разговора, она нутром почувствовала, что эти люди отказывали ей в том, в чем человеку не может быть отказано.

– Иисус истекает кровью прямо как черный человек, – сказала она той ночью лесорубу, который слишком грубо поимел ее сзади.

– Бог-то свободен, а ты – нет, – ответил лесоруб.

Ей приходилось запрашивать все меньшую плату за себя. Волосы вылезали целыми прядями, и ей пришлось покрывать голову тем, что осталось от ее красного шарфа. Зубы ее шатались и выпадали, кожа становилась дряблой. Она торговала своей изношенной плотью за австралийские доллары, мухуры, рупии, песо, испанские доллары «осьмушки», за медные двухпенсовики и, если повезет, местные шиллинги от братьев Дигрейвов, которые люди тут и за деньги-то не считали. Матинна брала плату соленой свининой или могла отдаться за несколько глотков спиртного, если уж ей очень хотелось выпить. Иногда это случалось по несколько раз за вечер, где-нибудь прямо за винным магазинчиком, либо же обмен совершался по-быстрому возле той самой дороги, что вела из Хобарта, петляла меж холмов и, наконец, скатывалась под гору вдоль пролива Д’Антркасто, прямиком подходя к бухте Ойстер-Коув, где теперь проживали поселенцы из Вайбалены. Она стала наведываться к своим все чаще.

Матинна перестала ставить капканы на птиц. Она все больше напивалась. При этом она смутно догадывалась, хотя не могла выразить это словами – ни на английском, ни на родном языке, – что все люди на свете не просто так радуются этой жизни. Например, ее мэм находила смысл своего существования во многих вещах, имя которым было – образование, развитие, цивилизация. Каторжане мечтали о побеге, солдаты – о том, чтобы остаться тут поселенцами, поселенцы – о том, чтобы заработать побольше денег. Даже старики из Ойстер-Коув не оставляли надежды вернуться к себе на родину, к своим предкам – пусть не в этой, то хотя бы в следующей жизни.

И Матинна тоже хотела притулиться возле какого-нибудь теплого огня, но пока ей нужно было перебиваться тем, что есть, тем, что поможет ей выжить. На сегодня выжить ей помогал алкоголь. Порой она еще закрывала лицо руками и подглядывала на солнечный свет сквозь щелочки между пальцев. Но это происходило все реже. И все чаще она напивалась, чтобы провалиться в темноту.

По дороге домой, в Англию, Джордж Аугустус Робинсон навестил обитателей Ойстер-Коув. Он желал попрощаться с теми, кого пытался защитить, но их осталось так мало. Странно, но им почти нечего было сказать ему, да и особой радости от встречи они не испытывали. Робинсон очень хотел увидеться с Матинной, посмотреть на нее, узнать, чем закончился эксперимент по превращению ее в черную принцессу, но вместо этого услышал о ней грустные вести.