Приюту было всего несколько лет, но здание уже пропиталось зловонием. То был запах запущенности, неприкаянности и еще чего-то – тогда леди Джейн не могла дать этому названия, но позднее в своем дневнике попыталась описать хотя бы примерно: «Запах, свидетельствующий о том, что в этом доме что-то не так…» Этот запах забирался всюду – в спальные комнаты, в полусгнившие гамаки из коричневой холстины в пятнах мочи и крови, он пропитал пол из грубых досок и – маленькое тельце, походившее на кусок кроваво-гнойной плоти и уложенное на убогую лежанку в углу комнаты. Существо это было замотано в коричневую льняную тряпку, обильно смазанную жиром.

– У нее в доме случился пожар, – тихо пояснил директор. – Мать сгорела заживо. Только вот ее и успели спасти.

Временами девочка поскуливала от боли, но по большей части просто молчала, безразличная ко всему. Взгляд ее ярких бирюзовых глаз был неподвижно устремлен в потолок, и создавалось жуткое впечатление, что эти глаза воткнули в поросенка, которого передержали на огне, и он обуглился. И эти глаза, глаза девочки, вопрошали: когда же ее положат в белый игрушечный гробик, который уже был готов и ждал ее на столе в большой подвальной комнате. Именно туда директор и провел леди Джейн.

– Мы во всем обслуживаем себя сами, – сказал директор, подняв фонарь над головой, чтобы гостья могла внимательнее осмотреть это жуткое помещение. – Все это мастерят мальчики из нашего приюта.

После посещения «гробовой комнаты» леди Джейн попросила избавить ее от продолжения экскурсии, и вдвоем они проследовали в расположенную на втором этаже столовую для администрации. Окна столовой выходили на задний двор, где обычно и слонялись дети. Леди Джейн придвинулась к окну из дутого стекла и посмотрела вниз.

Она сухо сглотнула, пораженная увиденным.

Если бы не темная кожа, она ни за что не признала бы в этом шелудивом ребенке с побритой наголо головой, в каком-то унылом балахоне Матинну. Девочка неподвижно сидела на корточках, в сторонке от других детей. Потом кто-то бросил ей в лицо шмоток грязи, и Матинна оскалилась – отсюда было не слышно, возможно, она даже зашипела, как дикая кошка, и от нее отстали.

Леди Джейн приехала, чтобы забрать Матинну домой. Ей было все равно, как отреагирует муж или что скажут эти ничтожества, считающие себя колониальной аристократией. Когда она собиралась сюда, то предполагала, что просто заявит о своем намерении и сразу же уедет вместе с ребенком. Но что-то остановило ее объявить о своем решении, и она просто спросила, получает ли Матинна достаточно питания.

– Питания? – переспросил директор. Он встал из-за стола и тоже подошел к окну. – Да она ничего не ест, кроме насекомых.

Возникла долгая пауза. Здесь, в приюте Святого Иоанна, обычные человеческие слова были слишком большой роскошью.

– Дорогой господин директор… – начала было леди Джейн, а потом замолчала и грустно покачала головой. Ей захотелось поскорее уехать отсюда.

– Я слушаю вас, леди Джейн, – произнес директор, наклонившись к гостье.

– Видите ли… Я даже не знаю, как вам объяснить. Когда она жила со мной, она ни разу не ела никаких насекомых.

– Ну, значит, тут она просто стала сама собой, – констатировала присоединившаяся к ним миссис Тренч.

– Может, все эти годы она просто скрывала от вас свое истинное лицо? – предположил директор. – Может, мы просто отказываемся признать страшную правду о таких, как она?

Какое-то время все трое молча стояли и смотрели вниз – на забрызганную грязью с ног до головы маленькую девочку. У леди Джейн все поплыло перед глазами. Повернувшись к директору, она произнесла:

– Мне всегда казалось… – Но голос ее прозвучал неуверенно. Она провела по глазам рукой, обтянутой в лайковую перчатку, пытаясь собраться с мыслями. – По крайней мере… поначалу… так мне казалось… Она была вдумчивой девочкой… по-моему…

– Вдумчивой? – переспросил директор. Ведь он все понимал, но то, что понимал он, было нестерпимо и чудовищно. Директор весь пропах дымом, и голос его походил на звон молота о наковальню. – Нет, – произнес он наконец. – Это невозможно.

– Хитрый крысеныш, – сказала как отрезала миссис Тренч.

– Это всего лишь животные инстинкты, – пояснил директор. – Инстинкты, отточенные многими поколениями. Ну не станем же мы повторять глупые ошибки Руссо и ставить знак равенства между цивилизованностью и животным коварством. Ни в коем случае. Вы спросите почему? Если гладить таких детей по головке, они могут долго притворяться. Но здесь мы неоднократно убеждались, на какой чудовищный обман они способны. Поскольку в них не заложена способность к саморазвитию, очень быстро начинается регресс.

Директор посмотрел на гостью с сочувственной улыбкой:

– Я знаю, мадам, что вам больно это слышать. Я понимаю ваши эмоции. Но знайте, что в нашем приюте все – божьи дети, от кого бы они ни происходили, хоть от Хама, хоть от Авраама.

Этот человек говорил о божьей любви и милости. Какая страшная любовь. И какая чудовищная милость. Дух леди Джейн едва не был сломлен после подобных рассуждений.

Она снова повернулась к окну и посмотрела на Матинну. Душа ее разрывалась от воспоминаний и нахлынувших эмоций. Как же ей хотелось услышать, как звенит колокольчик, кружа возле ее дома. И чтобы руки девочки обвили ее лодыжки, обнимали ее и никуда не отпускали. Зачем она оттолкнула это дитя, когда душа ее стремилась к Матинне?

Леди Джейн больше не могла держать в себе пережитое, связанное с ее тремя выкидышами. Невозможно забыть это горе, когда понимаешь, что твое тело бесплодно, когда ты одинока и тебе стыдно оттого, что ты неспособна родить ребенка. Леди Джейн прекрасно знала, что ее гордыня сначала спасла ее, а потом убила, заставив все время заниматься чем-то просто от отчаяния. Она выстраивала для себя и мужа легендарную биографию, словно таким образом можно было забыть о собственном горе.

Леди Джейн обманывала себя до того самого момента, когда они прибыли на Флиндерс и она увидела Матинну, танцующую в накидке из белой шкуры кенгуру. Она обманывала себя, что готова отдаться всецело науке, здравому смыслу, христианству, но это было всего лишь уловкой, желанием подойти с другой стороны к тайне, которой владели другие женщины и воспринимали этот факт как должное. Леди Джейн никогда не признавалась себе, чего же она хочет на самом деле. А она просто хотела быть матерью и любить своего ребенка.

Сбежать бы сейчас вниз, влететь в этот грязный двор, схватить в охапку Матинну и увезти эту несчастную девочку подальше от их «любви» и «милости», от всех их рассуждений про необходимость страдания. Дома она первым делом отмыла бы Матинну, нашептывая ласковые слова, что теперь все хорошо, всему плохому пришел конец и отныне она в безопасности. Она шептала бы ей все это, мягко касаясь губами ее ушей. А потом она бы крепко прижала ее к себе и отвела на кухню, чтобы накормить ее горячим супом с ломтем ароматного хлеба. Она просто хотела быть матерью, и зачем она только притворялась строгой. Ей хотелось зарыться лицом в буйные кудри Матинны, чтобы всегда быть ей защитой и радоваться ее непохожести на других вместо того, чтобы убивать эту непохожесть. Потому что, и это уже было очевидно, отторжение этой непохожести может загнать ребенка только в такое место, как этот приют с его грязным двором, только в такое место, где стоят заготовленные для таких непохожих свежевыструганные белые гробики.