Маёк… Меня зовут Маёк…

Узники переглянулись. Вместе с этой девочкой в тюрьму вошло нечто забытое, живое, как сама жизнь, шумящая и клокочущая где-то вдалеке от этого мрачного здания.

— Как ты сюда попала, Маёк?

— Мой папка на фронте, — с гордостью отвечала она. — Он бьет фашистов, он бьет фашистов…

Эти ее слова, будто пулеметная очередь, прошивали тюремные окна, отдавались эхом в душе каждого заключенного. То, о чем думалось долгими бессонными ночами, то, что нельзя было вымолвить вслух, прозвенело, как слова песенки, из уст ребенка.

— А мама в партизанах, мама в партизанах… — явно гордилась девочка и заглядывала сквозь ржавое тяжелое переплетение железа в одну из нижних камер. — А почему здесь на всех окнах решетки? И в моей комнатке тоже?

— Ты где живешь, Маёк?

— Вон там внизу, где уголь…

Девочка подошла совсем близко к окну и с любопытством и страхом стала рассматривать измученные, желто-восковые бородатые лица. Это заметил привратник-полицай.

— Эй, бесенок, а ну, отойди оттуда! — крикнул он девочке.

Она послушно отошла, заговорила с полицаем:

— Дядя! А почему вы их не выпускаете? Они хотят на улицу. Им ведь там холодно.

Привратник ничего не ответил. Кто-то стучал в ворота. По тому, как стучали, и по тому, как поспешно бросился к воротам полицай, узники безошибочно догадались, кто пожаловал в тюрьму.

— Маёк! Маёк! Беги! Беги в комнату. Туда, где уголь! — раздались тревожные голоса из многих камер.

— Маёк! Кровавый Охотник идет! Беги!

В один миг девочку, словно ветром перышко, сдуло со двора. И когда во двор вступил Кровавый Охотник, здесь, как всегда, было пустынно и тихо.

«Кровавый Охотник» — это прозвище ему дала вся тюрьма. Каждому, кто переступал порог страшного фашистского острога, прежде всего рассказывали про Кровавого Охотника.

Внешне он был ничем не примечателен, этот эсэсовский офицер, всегда с помятым лицом и в неглаженой зеленой форме. Худой, с синими ободками вокруг глаз, с тонкими потемневшими губами. Неизвестно откуда заключенные знали, что Кровавого Охотника уже многие годы мучила желчь печени, а также сахарная болезнь. Из-за этого он был еще более жестоким.

Кровавый Охотник ежедневно являлся в тюрьму и расстреливал обреченного. И никто из тех, кто своим худым телом согревал холодные стены тюрьмы, не знал, когда он станет добычей Кровавого Охотника.

Кровавому Охотнику не нужно было пробираться сквозь непролазные чащи. Жертва уже находилась в каменном мешке, называвшемся карцером.

Каждый вечер кто-нибудь из узников непременно должен был попасть в этот мешок. Карцер не оставался пустым ни на одну ночь, даже когда во всей тюрьме не происходило ни единого нарушения правил и сажать в карцер было не за что.

В таких случаях в первую попавшуюся камеру заходил староста тюрьмы. Это было низкорослое, крупноголовое животное, с разрезанным ухом и вывернутыми ноздрями; узники метко прозвали его Держимордой. Он подолгу осматривал строй арестантов, сверлил каждого красными злыми глазками и наконец, к кому-нибудь придравшись, силой тащил его в карцер.

Кто попадал в карцер, обратно уже никогда не возвращался. На другой день он в последний раз давал о себе знать — из угла тюремного двора доносилось приглушенное: «Прощайте, товарищи!» — и вслед за этим слышны были один или два сухих коротких выстрела.

С того дня, как на тюремном дворе появилась маленькая девочка, всех заключенных беспокоила одна и та же мысль: как уберечь от этих выстрелов этого беззаботно-веселого ребенка?

Певунью Майка полюбили все. И те, кто видел ее хрупкую фигурку из-за решетки, и те, кто только слышал ее голосок, и даже те, кто никогда ее не слышал и не видел, а только знал о ней из скупых тюремных пересудов. Одни говорили, что она внучка славного генерала Кирпоноса, другие — дочка Марии Демченко. Одним словом, все верили, что ребенок этот из боевой, непокоренной семьи.

И незаметно что-то новое, полное беспокойства, неистребимых волнений, надежд заходило в камеры, звало к борьбе за жизнь, призывало к бунту против захватчиков.

А Маёк каждый день на узком тюремном дворе напевала:

Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк. Не боимся мы волков, мы волков, мы волков!..

И снова и снова продолжался спор с незримой подружкою:

— Ты как зажмуряешься? Ага, ты подглядываешь, подглядываешь!.. Я не буду прятаться, не буду прятаться.

Арестованные слушали этот беззаботный детский лепет и улыбались одними глазами. В представлении каждого вставала мирная жизнь, улыбающиеся дети и внуки, тихое, неприметное счастье. И каждый мечтал о том желанном дне, когда спадет наконец завеса черной фашистской ночи, когда исчезнут навсегда с земли кровавые охотники, когда люди не будут каждую минуту ждать смерти, а дети весело и беззаботно станут играть.

Но сейчас… Изо дня в день тюрьма напряженно молчала. И чем звонче внизу, на каменной площадке двора, раздавался голос девочки, тем учащеннее бились сердца узников.

— Что тебе снилось сегодня, Маёк? — спрашивали девочку каждое утро.

— Черная кошка, — охотно отвечала та. — Она мне лизала руку, вот так, вот так… — И девочка изумленно покачивала головкой, словно бог знает какое событие произошло в ее жизни.

И хотя девчурке каждую ночь снилась все та же черная кошка, которая лизала ей руку, заключенные расспрашивали об этом сне у тех, кто был поближе, и этот немудреный детский сон передавался из камеры в камеру, а самые выдающиеся тюремные вещуны старались объяснить, что означало это ребячье сновиденье.

А тем временем полицай-привратник бежал на стук к тюремным воротам, узники предостерегающе закричали:

— Маёк! Кровавый Охотник!..

Словно дикий утенок, испуганный появлением хищного ястреба, девочка в один миг спряталась в укрытие, известное только ей одной.

Узники облегченно вздохнули: смертельная пуля сегодня опять не задела Майка.

Шли дни. Они были полны рискованной игры пятилетней девочки с Кровавым Охотником.

Узники больше всего боялись, чтобы крошка Маёк не попалась на глаза людоеду, спешили предупредить о приближении