Старательно прикрывает за собой дверь. Через минуту ее сухонькая, чуть сгорбленная фигурка мелькает за воротами. В хате воцаряется тягостная, тревожная тишина. Хозяйка, окаменев, сидит у стола, боясь разбудить эту тишину, словно беспокойного, капризного ребенка.

1965

Встань, Иван!

Александру Кривцу

Смолкли сойки. Отдыхают дятлы. Синицы притихли, изумленно вертят головками из стороны в сторону. Сороки по дальним перелескам стрекочут. Воронье встревоженно кружит в высоте.

Ожил старый лес. Густо-зеленые ели горделиво подняли к небу головы. Прислушиваются к чему-то дубы. Давно не слышали они здесь стоголосого гомона. Впервые за много лет их дремоту нарушили звонкие голоса оркестров. Дивится лес. Перемигиваются ели, шепчутся березы, исподлобья смотрят дубы. Откуда столько люду?

Молчат партизанские могилы. Они привыкли к безмолвию. Долгие годы прячутся в тени белокорых берез и взгонистых елей. Ели тянутся кверху, березы ширятся в комлях, а могилы спят, припав к устланной травами земле. Если б не чьи-то заботливые руки, они бы давно уж сровнялись с землей, исчезли бы вовсе. Так же, как навсегда отвоевались, отсмеялись и отжили свое те, кто лежит в этих могилах.

А сегодня могилы приукрасились цветами, венками. Возле каждой собрались люди. Родня. Родители партизана, те, для кого он был самым родным, и еще те, кому передал он эстафету своей жизни. А вокруг лесного партизанского кладбища — тысячи. Торжественно возбужденных, опечаленных и вместе с тем переполненных жизнью, счастьем бытия в этот веселый солнечный день, ощущением собственной силы и человеческого бессмертия. А лесные дороги, забытые партизанские тропы, будто реки и ручейки, несут и несут людей, старых и молодых, тех, которые уже и прежде топтали эти забытые стежки, и тех, что впервые пришли к могилам незабываемых и незабытых.

Молодежь молча, вопросительно посматривает на взрослых. Ей не верится, что этот тихий, ласковый лес объят был дымами пожарищ, что здесь разгорались тяжелые бои, лилась кровь. Ей невдомек, что под этими зелеными холмиками, которые сегодня разубраны цветами, лежат их ровесники — чубатые, белозубые, ясноглазые. Такие, какими они были двадцать с лишним лет назад…

Заслушался лес. Заслушались люди. Смотрят на памятник партизанам: точно мачта корабль, будет он отныне украшать эти могилы, всем на них указывать. А радиорупоры разносят по лесу жаркие речи. Называют имена тех, кто скрыт под могильными холмиками.

Эхом, отголосками имена эти повторяются в лесных чащах. Оживают в людских сердцах. Они уже не мертвые. Они — не могилы. Они бойцы. Навсегда исчезнувшие, они встают живыми в сердцах людей. Ибо смертью своею они продолжили век живым, вызвали к жизни новые поколения.

Пред каждой могилой склоняются головы родных, самых близких. Склоняются молча. Печаль в глазах у людей.

Радиорепродукторы встревожили лес, и никак не может он успокоиться. Налетел ветер, зашелестел знаменами, наклонил вершины печальных елей. Меднотрубье оркестра оглушило лесных пташек, загнало в ночные прибежища.

С людских голов спорхнули шляпы, фуражки. Закучерявилась поляна белокурыми, черными и рыжими волосами, заблестела круглыми, как луна, стариковскими лысинами.

И только могилы — ни с места. Они сегодня в почете. Живые пришли к мертвым. А мертвые пусть спокойно спят.

Молчат люди.

Рыдают оркестры.

Да женщина, еще молодая, увядшая в долгом ожидании, обнимает шершавый столбик могильной ограды и без устали громко повторяет:

— Встань, Иван. Хоть на часочек… На полчасочка… На одну минутку! Посмотри на белый свет, послушай, как тебя почитают люди, и ложись опять. Ведь я уже привыкла… Привыкла без тебя. Доживу одна… А сегодня — встань, Иван!

1965