Опустили на сухую пожухлую траву самодельные носилки. И, не сговариваясь, уселись полукругом, возле своего командира. Отдыхали. Молчали.

Позади, по сторонам и впереди слышались раскаты орудий, то затихали, то снова усиливались винтовочные выстрелы, тарахтели пулеметы, сороками стрекотали далекие автоматные очереди. Лес громадный, непроходимый, а места в нем партизанам не стало.

— Хлопцы! — слабым голосом позвал раненый.

Никто не откликнулся, только смотрели в его горячечные глаза, хмурились, видя бледно-восковое лицо.

— Вы меня тут и оставьте…

Они молчат. Знают: разве что смерть заставит их бросить на произвол судьбы своего командира. С ним они прошли не одну боевую дорогу, с ним не один год партизанили по вражьим тылам. А беда, страшная, неминучая, настигла их только впервые…

Сперва его ранило в руку. Тяжело ранило — в госпитале с такой раной валяться бы не один месяц. Здесь госпиталя не было. Да еще в то время, когда на партизанский край саранчой налетела вражья силища. С танками, с артиллерией, с самолетами и автоматами, не жалея патронов, палила, крушила и уничтожала на своем пути все, что можно было уничтожить.

Раненый, он все равно сам вел свою небольшую группу разведчиков. Только вместо автомата осторожно нес перед собой обессилевшую, нывшую, как больной зуб, руку. Вел отряд уверенно, отыскивая во вражьем тылу лазейку, через которую можно незаметно выскользнуть из кольца. А оно, подобно петле на шее висельника, затягивалось все крепче и крепче…

Все попытки вырваться из окружения окончились неудачей — его ранило в обе ноги. Да так, что не только ходить, но и двигаться он больше не мог. Еле удалось бойцам вынести его из боя.

Уже сколько времени мотаются они по замкнутому кругу. Им встречаются разрозненные группы партизан, крупные и мелкие, которые то кидаются в атаки на врага, то, обессилев, откатываются назад. А эти несколько человек несут на самодельных носилках своего товарища, сознавая, что он обречен, да и они тоже. Однако сдаваться в плен не собираются и бросаться под пули врага до времени тоже не хотят…

— Слушайте меня, хлопцы…

Слушают, повесив головы. Что им еще остается делать? Хоть бы цигарку закурить — так забыли даже, когда дышали пахучим дымком. Поесть бы, но уже не помнят вкуса еды. Выпить бы хоть водички, но их загнали в безводные лесные пущи.

— Слушайте, хлопцы, мой приказ…

Бойцы подняли головы, поглядели ему в глаза. Он для них был и остается командиром.

— Я принял решение…

Приказа они не смели ослушаться. За годы пребывания в тылу у врага привыкли безоговорочно исполнять каждый его приказ. Тем более, что каждый приказ был разумным, вел к победе.

И вот теперь последний приказ командира восприняли тоже как разумный и справедливый. А главное — в тот момент, в тех условиях иного и быть не могло.

Молча, потеряв счет времени, они копали. Копали, часто сменяя друг друга, безошибочно определяя, когда товарищ уже не в силах дольше владеть лопаткой.

Отдыхая, лежали расслабленно, лицом кверху, на сырой пахоте, глядя в высокое безоблачное небо. Прямо перед глазами дрожали далекие звезды, величаво тянулся бесконечный «чумацкий шлях»[9], а по горизонту, в вершинах незримых деревьев, дотлевали, вспыхивая, вражеские ракеты. Их запускали в небо без счета, не жалея, и по всему ночному небосводу, на севере и юге, на западе и востоке, полыхали зарницы, словно в грозовую рябиновую ночь.

Работали до седьмого пота, боясь звякнуть лопатой, прислушиваясь к беспокойной ночи. Копали упорно, а земля не поддавалась, настойчиво требуя липкого пота, отбивала руки, забирала последние силы.

Вскоре показался белый песок. Тогда уж и тем, которые не копали, стало не до отдыха. Надо было разнести песок по полю и не разбросать, а прикрыть черноземом, чтобы следов не осталось. А когда яма была готова, притащили из лесу несколько сухих бревен, принесли сушняку, сосновых зеленых веток, прикрыли яму сверху.

Дно ямы выложили хвоей, сухою травой и опустили в нее раненого командира. Молча попрощались, ждали, пока выберется из ямы его неразлучная подруга-радистка.

Она медлила, долго не покидала яму. Ее не торопили— знали про их любовь. Пусть попрощаются, пусть она побудет с ним лишнюю минутку, — уж больно велик риск. Хотя трудно сказать, кто рисковал больше — командир, которого они оставляли на свежезасеянном поле, замаскированным в яме, или они, живые, здоровые, которым сегодня предстояло либо выйти из окружения, либо лечь под вражескими пулями.

— Чего ждете? Засыпайте! — послышался голос из ямы. Приказывала радистка.

— Так вылезай скорее, вылазь!..

— Я остаюсь с ним.

— Как это?..

— Он в забытьи. Не брошу его одного…

Бойцы стояли над ямой понурясь, будто на похоронах. Конечно, его в таком состоянии нельзя покидать одного. Но оставить девушку…

Каждый наперебой предлагал: «Я останусь…», «Нет, я…»

— Я, кажется, побольше имею на это права, — отрезала она. — Вы как хотите, а я с ним.

На миг повисло тяжелое молчание. Все думали. Каждый взвешивал: как быть?

— Засыпайте!

И они принялись за работу. Молча, дружно. Чтобы в яму не сыпалась земля, покрыли накатник и ветки своими плащ-палатками, а когда увидели, что их не хватает, — не пожалели ни пиджаков, ни рубах. Ведь каждый из них собственной жизни не пожалел бы для своего командира.

Заровняли все… Под дернину приладили пень с отверстием — отдушник. Через него в последний раз поговорили с радисткой:

— Слышишь нас?

— Слышу…

— Ну, как он?

— Дышит…

— А воздух?

— Проходит…

— Держись, родненькая…

— Счастливо, ребятки!..

— Гляди же, береги его…

В ответ молчанье.

Рассвет подкрадывался незаметно. Они связали несколько подсохших деревцев, смастерили что-то вроде бороны, впряглись в нее и забороновали пашню на том месте, где яма, тщательно, боясь оставить на разрытой земле хотя бы один след человеческой ноги.

Начало развидняться, потянул утренний ветерок, с верхушек сосен упали на землю тяжелые капли. Гасли соцветья ракет, с новой силой где-то совсем неподалеку застучали автоматные выстрелы. Заканчивалась беспокойная