Дипломатично умолкаю. Вижу, что полицая прямо распирает от любопытства.

— Ну, ну и что же? Женился?

— Выпили магарыч, значит, справили нечто похожее на заручины. Откуда и гости сразу набрались, «горько» кричат. Пришлось целоваться с Федоркой, чтоб ее черт побрал, кланяться на все стороны. Сам целую, кланяюсь, а на уме свое: «Боже, дай мне силы и разума, чтобы выпутаться из всей этой катавасии».

Слушатель тихонько хихикает, сочувствует:

— Вот влип, братец мой, так влип!..

— Лег я спать после заручин — не спится, сна ни в одном глазу. Самогона чуть не с ведро выпил, и не взяло, лежу тверезый, что бубен. «Нет, думаю, тикать к чертовой бабушке надо, домой пробираться». Я, знаешь ли, недалеко отсюда, из Сумской области, как говорится, рукой подать. А кроме того, что я — в своем селе полицаем не стану? Да меня там с руками с ногами возьмут.

— А чего же… На нашего брата теперь спрос, — соглашается полицай.

— Так вот. Собрался тихонечко, винтовку и казенную шинель оставил, старосте написал, чтобы не беспокоился, так как я, мол, домой за родительским благословением отправился. Что, мол, не смею стать под венец, не имея на то родительского согласия… Да и взял курс на Сумы.

— Дела!.. — качает головой собеседник. — Ну, а дальше?

— А что дальше? Шел, шел, а тут ваши орлы встретили, не расспросили, не разобрались, на телегу посадили да и приперли сюда, к тебе вот на исповедь.

— Дела, — уже с другой интонацией в голосе тянет полицай. В ней я читаю: хоть и сочувствую, мол, тебе, но помочь бессилен.

А я тем временем прикидываю: просить, чтобы выпустил, или не просить? И решил — лучше не просить, а то сразу же догадается, для чего сказывалась эта сказка.

— Дела… — снова вертит головой полицай, видимо наткнувшись на неразрешимый вопрос. Но сразу же веселеет и бодрым голосом утешает: — Ничего, братуха, разберутся! Завтра отправим в Чернигов, там расскажешь, пошлют запрос в твои Сумы, родич твой, ежели он такая большая птица, приедет, ну и отпустят…

Вспомнив о чем-то, он прямо задыхается от беззвучного смеха.

— Вот история так история!.. Подождет же теперь твоя Федорка родительского благословеньица.

— Пускай ждет…

Мы снова скрутили по толстой цигарке. Я напряженно думаю: что же делать?

— Знаешь, друг, неохота мне за здорово живешь грязь месить. Не с руки оно мне, в твой Чернигов…

Полицай глубоко затягивается, скребет в затылке.

— Замолвил бы ты, друг, за меня перед комендантом словечко, а?

Часовой морщится:

— Да оно, видишь ли… Замолвить-то можно… Да сам я, знаешь, из тех… Все по тюрьмам сидел и вообще… Да и все равно ничего из этого не выйдет. Наш комендант не любит выпускать. «Не компетентный» — и все.

У меня даже во рту пересохло от волнения. «Не миновать, значит, мне пули».

В углу, напротив нашей камеры, возле двери, я еще раньше заприметил большой потемневший алюминиевый бак с желтой литровой кружкой. Такие бачки стояли в школах и сельсоветах. Сейчас эта посудина снова попалась мне на глаза, и мне нестерпимо захотелось промочить горло, погасить огонь, от которого жгло в груди.

— Ну что ж, — говорю, — придется, видно, побывать и в Чернигове. Пойдем, как слепой говорил, посмотрим. Тогда дай, друг, на сон грядущий хоть водички глотнуть. Время уже позднее.

Полицай послушно направился в угол, взялся за кружку. За нею змеей потянулась ржавая цепочка. Мне припомнились существовавшие когда-то сельсоветовские порядки: привязанная на цепочке кружка, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не стянул…

Подергав за цепочку, полицай гмыкнул, повертел головой, затем пошел к двери, ведущей в коридор, прислушался и только после всего этого подошел к окошку. Осторожно шморгнул засовом, и не успел я опомниться, как дверь предо мной отворилась.

— Иди пей, — велел он мне шепотом, — да только поскорей.

Дверь полицай снова запер на засов. А я, сам не знаю почему, не пошел а на цыпочках побежал к бачку. Сердце тревожно и радостно билось, мысль работала напряженно. Я понимал: сама судьба посылает мне счастье, в другой раз такого случая не будет. Украдкой осматриваю окна, двери. Об окнах и думать нечего: они маленькие, с двойными рамами. Причем внутренние рамы поставлены так, что их не вынесешь на плечах, нужно вырывать внутрь помещения. Попробуй вырви, когда позади тебя полицай с винтовкой… Тяжелые почерневшие двери закрыты на крюк. Пока крюк подымешь, пока щеколду откроешь, а там еще тамбур, еще дверь. Поди-ка все это раствори — полицай успеет всю обойму в затылок всадить…

Склоняюсь над бачком, начинаю цедить воду. Она бежит то-о-оненькой струйкой, чуть-чуть, будто ее в бачке почти нет. Но я этому рад. Пока вода бежит, я прихожу в себя, ищу решения. «Во что бы то ни стало нужно бежать. Но как?»

Минут десять цедилась вода, мне уже и пить расхотелось, не до воды… Полицай молча стоял позади — я чувствовал его дыхание — и не сводил с меня глаз. Наконец кружка наполнилась, и я начал, смакуя, пить. Вода, вонючая и теплая, совсем не шла в горло, но я пил, делая вид, что пью с наслаждением и никак не могу напиться.

— Пей на здоровье, — пожелал мне полицай и поинтересовался: — Видать, солененького где-то хватил, братец?

Я с трудом выпил полкружки и остановился. Будто раздумывал: пить еще или не пить? А сам пылал как в горячке: «Что делать, что делать?!» Пришлось все-таки кружку поставить на бачок. Бросив полный тоски взгляд на окно, я зашагал обратно в камеру. Я понимал, что побег невозможен, что придется дожидаться утра…

— Закурим еще разок, — говорю бодро полицаю, — да и на боковую.

— Мне не до боковой, — жалуется тот, но охотно останавливается посреди комнаты, лезет рукою в карман за газетой. Отрывает кусок мне, другой кусок держит в губах для себя. Затем, чтобы было удобнее, вскидывает винтовочный ремень на плечо, достает щепоткой из кисета табак. Не спеша сворачиваем цигарки. Я никак не могу совладать с руками — трясутся, точно в лихорадке.