организованность? А у нас? Винтовочки? Допотопные самолеты? Нет, брат, с таким оружием воевать — пошли они к чертовой матери!

В глазах его пылала какая-то обнаженная безнадежность и гнев. Я на него смотрел уже как на человека, забредшего в дебри.

— Ого, теорийка! Так что ж, по-твоему, — руки вверх? Милости просим, господин Гитлер, вот наши шеи — запрягай?!

— Дойдет и до шеи. До всего может дойти.

— Поэтому-то и не следует сидеть сложа руки. И выше голову, Подорожник! Раскис ты, Иван…

— Не могу быть бодрым без всяких на то оснований. Я — не слепой оптимист.

Только теперь я изучающим взглядом окинул его комнату. Голые стены. В углу — иконы, так же как и прежде, когда мы приходили сюда ребятишками. На иконах — холщовый рушник. Лампадка. На столе раскрытая книга. Возле нее тетрадь. Чтобы прекратить неприятный разговор, подхожу к столу:

— Читаешь?

Это был учебник немецкого языка.

— Повторяю. Сдохнуть от скуки можно…

Когда-то Иван в нашем классе был самым первым «немцем». Наша Клара Карловна, бывало, подолгу разговаривала с ним по-немецки, нахвалиться им не могла, все его мне в пример ставила.

— Вот хорошо, что ты это штудируешь, — говорю. — Нам в отряде как раз переводчик нужен. Разговоры с немцами вести чуть ли не каждый день приходится, а я, ты ведь знаешь, не очень-то силен…

Иван насмешливо чмыхнул носом, промолчал.

На тетради стоял цветистый заголовок: «Плывет челн…»

— Стишочки?

— Пишу от нечего делать.

— Можно почитать?

— Пожалуйста.

Видимо, Ивану не совсем пришлось по нраву, что посторонний взял в руки его заветную тетрадь. Молчал, недовольно посапывал.

В стихах тучки по небу плыли, челн покачивался на розовых волнах, дивчина песню пела в ожидании любимого, косари возвращались с поля, в вишняке заливался соловей, за рекой ржали лошади и по утрам вставало умытое росою солнце.

— Тэк-с… Небесная у тебя, Иван, поэзия. Все в ней есть: и солнышко, и травы. Земли только, затоптанной вражеским сапогом, нету. И людей — тоже нет. Боишься об этом писать?

— Боюсь, — безразлично признался он.

— А ты не бойся.

— В стихи не все лезет, что копошится в душе. Поэзия должна быть чистой, как слеза.

На всю хату запахло борщом. На пороге стояла старая Подорожниха.

— Ой, нуте вас, сыночки, нуте… Идите, борщиком угощу, с грибочками борщик-то. А уж повкусней что — не обессудьте. Сами знаете — время не то…

Я вдруг почувствовал, что мне захотелось есть. И хотелось не чего-нибудь, а борща, с грибами, пахучего, горячего. Но я не повел и бровью. Мне все не нравилось в этой хате. И льстивое щебетанье старухи, и особенно загадочные высказывания сына.

Все же поблагодарил хозяйку: пусть, говорю, борщ немного остынет.

Внимательней присмотрелся к Ивану. Вырос он, воз мужал. А обликом — все тот же: насмешливые глаза, полные щеки, кучерявые волосы. Вот только в складке около рта что-то чужое, незнакомое. Не то печать довольства, не то обреченности. И сам весь не похож на изможденного «окруженца», что волчьими тропами, голодные, оборванные, пробираются к своим. Подобных Ивану я уже видел. Это преимущественно те, кто уже отвоевался, прибился к домашнему порогу, к жинке под бок, или удачно сманеврировал, проскользнул фронтовую линию, пересидел некоторое время и благополучно пристроился в сытые примаки. Иван тоже чем-то походил на такого откормленного матушкиным борщом без приправ примака. Что-то враждебное по отношению к бывшему другу шевельнулось в груди. «Природой восторгается? А людское горе не вмещается в его рифму…»

Решил говорить откровенно:

— Пофартило мне сегодня, черт возьми. Хоть пуля царапнула, зато — подумать только! — тебя встретил. Ты тут в одиночестве, думаю, тоже скучал?

— Да, нелегко, Микола, жить в такой берлоге.

— А так, — сказал я, хотя в душе и обидели меня Ивановы слова. — Я тоже на такой цепи не усидел бы. Ну ничего, теперь мы с тобой поработаем, как говорил Шевченко: посм1бмося з вороп’в.

Он, глядя с беспокойством на меня, молчал.

— Надеюсь, ты, Иван, пойдешь с нами?

Он сразу заметно побледнел, заморгал ресницами.

— Ты меня извини, Микола, ты как — добровольно свое войско вербуешь? — кивнул он на окно. — Или по принуждению?

— Что за вопрос? — обиделся я. — Только добровольно. Что это будет за партизан, если его в отряд тащить на аркане?

В глазах у Ивана запрыгали лукавые бесенята.

— Тогда почему мне в такой категорической форме предлагаешь?

Я ничего не мог ответить. За селом где-то глухо ухнуло, в хате дрогнули стены, зазвенели в оконцах стекла.

— О господи, опять, поди ты, стреляет, — закрестилась старая Подорожниха.

— Война, мамаша, — сухо успокоил ее я.

Старуха снова разговорилась в передней комнате с Галей.

— Война, Иван, — твердо сказал я и Подорожнику. — Фашисты лютуют. Нам ли с тобой сидеть сложа руки?

Иван смущенно пожал плечами:

— Я тебя, Микола, не отговариваю. Воюй. А я — пережду. — И уставился глазами в пол.

Я какое-то время сверлил его уничтожающим взглядом. Так и не поднял глаз.

— А ежели все станут ждать?

Он заговорил медленно, заикаясь, словно боялся, что я не захочу его слушать:

— Поверь, Микола, что не здесь решается исход войны. Не за тысячу километров от фронта. Только и только на фронте решится все. Победят наши — будем спасены, не выстоят — такова уж, видно, судьба… А наше дело… наше дело — сохранить жизнь, выстоять… Когда их погонят обратно, вот тогда и наша помощь потребуется, а ежели нет… Тогда что — тогда, возможно, века пройдут, пока снова подымется наша нация. Тут главное — корень сберечь, чтобы корень остался… А дерево потом наберет силы, лишь бы не изничтожили…

— Мудрая теория, — улыбнулся я криво. — Пусть, значит, фашизм душит советскую власть, а мы переждем?

Иван пустился в спор еще жарче:

— А что ты сделал со своею сотнею партизан? Ничегошеньки. Погибнете понапрасну. Погибнете! Разве выстоять вам, безоружным, против