– Ладно, забирай эту, – Надежда кивнула на Нину.

– А зачем? – настал Петин черед усмехаться. – Я чего опоздал-то… начальник на совещании сказал, что раз трупа нет, то и дела никакого нет. Так что получается, что никто никого не убивал, а что она призналась – так мало ли ненормальных на себя наговаривают.

– А покушение на убийство? – растерянно спросила Надежда. – Вон ее она хотела с обрыва сбросить и меня тоже…

– Да вы обе живы-здоровы, так что какое там покушение, – Петя снова усмехнулся. – Да если я опять насчет этого дела воду мутить начну, меня не то что повысят, а вообще со службы погонят!

– И что с ней делать?

– Ну, в больницу могу отвезти, раз у нее нога не в порядке… тут неподалеку, в Апрелевском, очень хорошая больница.

– Черт знает что! – сказала Мария, когда они совместными усилиями разместили Нину на мотоцикле, наслушавшись при этом всякого-разного. – Неужели все сойдет ей с рук?

– Не думаю… – проговорила Надежда Николаевна, глядя вслед мотоциклу. – Что-то мне подсказывает, недолго ей в больнице прохлаждаться…

Главный врач Василий Васильевич Ганин по вечерам покидал больницу последним, как капитан последним покидает тонущий корабль. Это вовсе не значит, что он считал больницу тонущим кораблем – просто очень серьезно относился к своим обязанностям.

Василий Васильевич был похож на одного из персонажей Чехова, а может быть, и на самого писателя, только был старше: Антон Павлович умер в возрасте сорока четырех лет, а Василий Васильевич дорабатывал последний год до пенсии.

Доктор Ганин последний раз обошел всех больных, в том числе и зашел к женщине с переломом ноги, которую только сегодня привезли в Апрелевское. Состояние пациентки он оценил как удовлетворительное, улыбнулся ей отеческой улыбкой и сказал, что та не залежится в больнице.

– Вот денька через два еще один снимочек сделаем и выпишем вас домой, а потом уж явитесь, когда гипс снимать нужно будет…

Больная лежала, отвернувшись к стене и ничего не ответила.

Доктор Ганин ушел.

Дежурная нянечка принесла ужин, и скоро в больнице наступила тишина.

Прочитав в своем телефоне наброски нового романа, Нина привычно расстроилась и решила пораньше лечь спать. Заснула она и правда быстро, но снились ей на редкость непонятные и неприятные сны.

В этих снах Нину преследовали большие черные собаки и совы, а потом появилась величественная женщина с тремя головами, которая грозила ей кулаком… А потом… потом Нина увидела женское лицо. То самое лицо, которое уже несколько дней являлось ей во сне.

От этого зрелища Нина проснулась.

Стояла глубокая ночь, но в палате было светло как днем, поскольку в окно заглядывала большая желтая луна. Лунный свет заливал палату, как густая тяжелая вода, и все предметы в этом свете казались совсем не такими, как днем. Как будто только сейчас они показали свою подлинную сущность.

Вдруг какой-то темный силуэт заслонил на мгновение диск луны. Нина пригляделась… и увидела, что в окно палаты влезает человек. Сзади он освещен луной, так что разглядеть его сперва не получилось, но Нина рассмотрела, что это – женщина в длинном платье с капюшоном.

«Я сплю, – подумала Нина, – я сплю, и мне это снится. Иначе просто не может быть».

– Нет, ты не спишь, – хриплым неживым голосом ответила незнакомка на ее невысказанную мысль.

– Ну, точно сплю! – не согласилась с ней Нина. – Иначе как ты прочитала мои мысли?

– Да запросто!

С этими словами незнакомка подошла к кровати, склонилась над Ниной и проговорила:

– Ты что же думала, тебе сойдет это с рук?

– Что – это? – переспросила Нина, вглядываясь в лицо незнакомки, но безуспешно – лицо пряталось в темном дупле капюшона.

– Убийство, – ответила незнакомка. – Мое убийство.

Нина хотела снова возразить, но в это время женщина сбросила капюшон – и Нина увидела ее лицо. То самое лицо, которое снилось ей уже несколько ночей подряд. Лицо женщины, которую она убила и сбросила с обрыва.

Только сейчас на этом лице было не то выражение, что перед смертью – растерянности и недоумения, а гнев и ярость.

Глаза пылали.

Нина часто слышала это расхожее выражение и еще чаще использовала в своих романах, но сейчас впервые увидела, как человеческие глаза пылают на самом деле.

Это было так страшно, что у Нины перехватило дыхание. Она пыталась вдохнуть, но в больничной палате не осталось воздуха – только густая темная вода, только лунный свет.

Нина вскрикнула…

Лунный свет наполнил ее легкие, и она перестала дышать.

– Как же так? – Доктор Ганин снял очки и потер переносицу.

В своей жизни он терял много больных, но никак не мог к этому привыкнуть. И в самом деле, разве можно привыкнуть к человеческой смерти?

– Только вчера ее осматривал и не нашел ничего критичного… надо же, в таком еще молодом возрасте смерть от обширного инфаркта… проглядел я, проглядел… видимо, и правда пора на пенсию…

Полупустая ночная электричка остановилась на очередной станции. В вагон вошла худая, удивительно бледная женщина в черном платье с капюшоном.

Лариска взглянула на нее с сомнением. Странная какая-то… но особого выбора не было – кроме этой бледной тетки в вагоне ехала только деревенская бабка с корзиной да молодой накачанный парень в татуировках. С бабки взять нечего, а с парнем могут быть проблемы…

А работать надо, третий день никакой добычи, Клещ уже волком на нее смотрит…

Лариска достала зеркальце и придирчиво обследовала свое отражение. Светлые растрепанные волосы, наивно вытаращенные глаза, розовый кукольный ротик. Самая жалостная внешность, и на вид не больше пятнадцати лет.

Она встала со своего места, подошла к женщине в черном и проговорила тоненьким, детским голоском:

– Тетенька, можно я с вами рядом сяду? Боюсь очень одна так поздно ехать… мало ли что…

Обычно тетки на такой заход да на детскую внешность умиляются, проникаются жалостью, эта же только быстро взглянула черными пустыми глазами и произнесла хриплым неживым голосом:

– Садись.

Лариска села и искоса оглядела соседку: платье дорогое, из хорошей ткани, видно, что фирменное. Но… но ноги босые! Это что, такая теперь мода у богатых? Опять же, педикюр хороший, но лак черного цвета… и на руках тоже… и браслет еще с висюльками, может, и дорогой.

Какое-то неприятное чувство шевельнулось в душе у Лариски. Замаячили впереди проблемы и неприятности, но она это чувство подавила. Самая большая и близкая неприятность – это Клещ. Так что надо работать…

И она начала тем же тоненьким жалостным голоском:

– Я бы ни в жисть так поздно не ездила, да мама у меня больная, ждет она меня. Кто за ней, кроме меня, присмотрит? У нее сердце больное и эта, как ее… счетоводная железа. Без меня она ничего – ни поесть, ни попить не может.

Обычно на этом месте «коровы» – то есть подходящие тетки – начинали сочувственно вздыхать, а эта даже не взглянула! Смотрит в окно и молчит… а на что смотреть, когда там одна темнота? Странная тетка… но работать надо, и Лариска как бы невзначай спросила:

– А вы, тетенька, на какой станции выходите? Может, нам по пути?

– На Еловой, – ответила женщина в черном прежним неживым голосом и добавила непонятное: – Там перекресток.

«При чем тут какой-то перекресток?» – подумала Лариска, но не стала зацикливаться на этой мысли. Главное было сделано: она узнала, до какой станции едет тетка.

– Ох, жалко, а мне в Муравьево выходить! – проговорила Лариска с сожалением. – Ну, спасибо вам, тетенька, что не прогнали… и счастливо вам доехать!

Женщина ничего не ответила.

Лариска вышла в тамбур и набрала номер Клеща: