– О боже, – говорит она с дрожью в голосе, с трудом произнося звуки. – Я не рассказывала ему, что ходила на прослушивание… Думала, когда он увидит «Одинокую белую женщину», то поймет, какой это потрясающий фильм, и обрадуется, что я буду участвовать в чем-то подобном. В чем-то, что мне идеально подойдет… – Она принимает позу эмбриона, становится совсем маленькой, а я про себя отмечаю – сейчас она честна со мной. Впервые она винит его, а не меня! Кажется, она беззвучно плачет, лица не видно, и сложно даже поверить, что вечер закончился вот так, так резок переход от напускной оживленности к полному краху.

Я ложусь рядом с ней, кладу голову так, что лицом касаюсь ее макушки. Мягко произношу:

– Он не может с тобой так поступать. Ты всегда можешь уйти от него… – Я почти готова сообщить, что прочла письмо и знаю, что Феликс может убить ее в любой момент. Но она разворачивается, подскакивает и кричит на меня, яростно и пронзительно, с визгом:

– Я не уйду от него! Не уйду! Заткни свой грязный рот!

Спотыкаясь, она идет в ванную, и даже в этот критический момент мое сердце разрывается от ее красоты, хрупкости. Эти худые белые ноги, узкие бедра.

Теперь она заперлась в ванной, и у меня ощущение, что я заново проживаю эпизод, случившийся летом, когда Феликс вылетел из квартиры из-за минеральной воды. Разве что тогда он притворялся, а теперь все реально, даже слишком. Сажусь на корточки перед дверью в ванну и взываю к ней:

– Я буду здесь. Я не оставлю тебя с ним одну…

Затем поднимаюсь, иду в спальню, отчаянно желая съесть что-нибудь из вещей Тильды. Дрожащей рукой я беру красную помаду в золотистом футляре и, откусив кусочек, глотаю. Вижу, что это превратило мои зубы в кошмарное красное месиво.

Два часа спустя мы с Тильдой лежим на ее кровати. Она умиротворенно спит, я слушаю ее ровное дыхание, размышляя, как оно может звучать так мирно, если ее жизнь разваливается на части. Она в одном белье, я тоже. Аккуратно отодвигаю одеяло, стараясь рассмотреть ее кожу, хотя под тусклым светом прикроватной лампы почти ничего не видно. Кажется, ее плечи в порядке, на них нет следов, кожа молочно-белая, тонкие изгибы костей, она как будто выточена из мягкого камня. Линии, напоминающие тот череп ягненка, который я нашла много лет назад. Спина тоже чистая, не считая родинки на левом плече. Хочу осмотреть руки и бедра. Но боюсь разбудить ее, поэтому сдвигаю одеяло постепенно. Она не шевелится. Замечаю всего один синяк и, кажется, вижу еще несколько царапин на предплечье, тонком, покрытом веснушками и светлыми волосками. Жаль, я не могу посмотреть на нее с другой стороны, на внутреннюю сторону руки.

Опять накрываю Тильду одеялом, чтобы она не замерзла, глажу золотые волосы, лежащие на подушке, и пытаюсь зарыться в них лицом, не потревожив ее. Вдыхаю ее запах, густой, плотный, вспоминаю детство, то, как я ела ее волосы и зубы. Аккуратно устраиваюсь рядом, чтобы стать для нее как будто защитной оболочкой, повторяющей положение ее спины и ног, и на некоторое время закрываю глаза, позволяя своему дыханию совпасть с ее: вдох-выдох, вдох-выдох. Потом перекатываюсь, отворачиваясь от нее, желая убедиться кое в чем: я чувствую себя спокойнее, когда пальцы скользят по твердому холодному лезвию. Я положила под свою подушку (вернее, подушку Феликса) кухонный нож.

Поднимаю взгляд на часы. Два часа пятнадцать минут. Думаю, Феликс не вернется сегодня. Поворачиваюсь обратно к Тильде, мне спокойно и сонно. В том файле на флешке Тильда писала, что благодаря Феликсу она чувствует себя завершенной, и некая глубокая рана в ее душе как будто затягивается. Точно так же чувствую себя сейчас я. Вернее, я не чувствую себя исцеленной. Скорее, дополненной. Только я и Тильда, вместе. И Феликс где-то далеко, не представляет угрозы.

Плавно погружаюсь в сон, мечтая, чтобы это ощущение длилось вечно. Но неожиданный звук выдергивает меня из этого спокойствия. Дверь в квартиру открывается, Феликс все-таки вернулся, и я моментально поднимаюсь на кровати, опуская руку под подушку. Мое резкое движение разбудило Тильду, а Феликс уже заходит в комнату. Он бледен и помят, придает себе устойчивости, опираясь рукой о стену. Он пил.

– Уходи, Калли.

– Я не уйду.

– Убирайся к черту! Оставь нас с Тильдой наедине!

Он кидается на меня, хватая меня за руку и сдергивая с постели. Нож остается у меня в руке, мазнув Феликса по боку стремительно и легко, как художник, начертивший линию красной ручкой. Увидев кровь, стекающую на рубашку, он сжимает мои руки, задирая их над головой, несколько раз впечатывая меня в стену, так что затылком я резко ударяюсь о раму окна.

– Отпусти нож!

Я не слушаюсь, держу нож еще крепче, но он выдирает его у меня из рук одним четким движением и отбрасывает прямо на пол. Он почти прижимается ко мне головой, смотрит в глаза и шипит:

– Ты сумасшедшая. Какого черта? Выметайся сейчас же.

Тильда смотрит на это, в ее светлых глазах ужас.

– Господи, Калли. Зачем нож? Что ты творишь?

– Я должна защитить тебя. Посмотри на него! Он вне себя от гнева… Это небезопасно для тебя.

Комната наполняется жуткой, болезненной тишиной, все застыли на своих местах и глядят друг на друга, не в силах выразить свою ярость. Феликс тяжело дышит, вздохи громкие, отчаянные, и выдавливает из себя:

– Нам всем нужно успокоиться и поговорить… Только что произошло нечто ужасное и странное, и нам нужно разобраться, что это такое.

– Тильда? – Я хочу услышать ее мнение. Хочу, чтобы она говорила прямо.

– Феликс прав. – Она встает с кровати, заворачивается в шерстяное покрывало и, спотыкаясь, идет по комнате, в состоянии крайне надломленном, как будто ей нужно играть роль Медеи или леди Макбет. Осматривает рану Феликса и, облизав палец, стирает кровавую нить.

– Ты в порядке, слава Богу… Достаточно пластыря. Калли, ты пересекла черту… Нам нужно поговорить, пойдем в другую комнату.

Беру одеяло, оборачиваю вокруг себя, и мы идем к диванам. Феликс садится, резко схватившись руками за голову. Он не может взять свои эмоции под контроль, и я ни в коем случае не оставлю Тильду наедине с ним. Сажусь в углу, обнимаю себя за ноги, пребывая в коконе из одеяла, и размышляю, как объяснить про нож. Тильда смотрит на меня, пораженная моими действиями, и я снова хочу сказать, что читала ее письмо. Но останавливаю себя, потому что, если признаюсь, она с отвращением прогонит меня, не понимая, какими последствиями ей это грозит. Делаю вид, как будто я в замешательстве:

– Я не понимаю, как это получилось… Я не знаю, зачем я это сделала…

– Черт… У тебя был нож! – Ее переполняет недоверие.

– Я знаю… Знаю. Когда Феликс ушел такой разозленный, я взяла нож и положила его под подушку. Просто на всякий случай… На случай, если мне понадобится защитить тебя… Я понимаю, что это звучит безумно. Правда. Я не собиралась использовать его… – Даже для меня самой эти доводы звучат крайне неубедительно.