– Давненько у него не было припадков, – осторожно придерживая голову хозяина, Дебурне вливает ему в рот воду пополам с вином – для подкрепления сил. – В детстве-то – чуть не каждый месяц. А сейчас редко, да и не буйствует. И молчит, что удивительно.

– А раньше не молчал?

– Раньше все молитвы читал. Или стихи. Иной раз заслушаешься – так складно, красиво… Я как-то раз повторить попросил – так ничего не помнит. Ни что говорит, ни что творит в беспамятстве.

– Совсем-совсем ничего? – деловито спрашивает Мари, поправляя больному подушку.

– Совершенно! – Дебурне удрученно разводит руками. – Да Бог с ней, с памятью – лишь бы бегать не начал – может и до леса добраться. Или до болота, – предупреждает Дебурне. – Если вдруг что – вы уж будите меня, а то не сыщешь потом. Если не проснусь, так вы уж не жалейте – по щеке ударьте или облейте водой. Сплю я больно крепко…

– Разбужу, – словно чем-то очень обрадованная, Мари кивает, стягивая на груди платок. – Как жаль, что некому отворить кровь – ближайший лекарь в Люсоне.

– Да не больно-то это помогает, – морщится Дебурне. – Кровь на руке отворяют, а болит-то голова. Какая связь?

Постоялый двор «Святой Фиакр» не был приятным местом. Слишком свежа была память о немецких, итальянских, албанских, испанских и швейцарских наемниках. Старшая дочь трактирщика Изабель сошла с ума, пройдя сквозь роту немецких рейтаров, выбивших ворота в день Всех Святых двадцать лет назад. Младшая сбежала с каким-то монахом-францисканцем, старший сын погиб при осаде Пуатье Генрихом IV, а двое младших – подались в Лигу, к герцогу Меркеру, да так и сгинули.

Оставшиеся две дочери усердно трудились, подметая комнаты, стирая постояльцам белье и чистя сапоги. Папаша Пулен выдал одну за Себастьена из Шаррона и сразу после сказал, что может теперь спокойно помереть. Однако на тот свет не спешил, с утра до ночи снуя по двору на своих полутора ногах – левой по колено он лишился при попытке защитить Изабель – капитан рейтаров отсек ему ногу палашом. Мамаша Пулен не отходила от плиты – в горшках что-то варилось, парилось и тушилось, невзирая на дни недели, посты и неурожаи.

Про трактирщика говорили, что по нему плачет веревка, подозревая в тягчайшем грехе – охоте на господскую дичь. Не раз и не два, увидев распяленные за амбаром шкурки, со смешком выдаваемые за крысиные, проезжающие сулили папаше Пулену смерть на виселице, коли дознается судья.

Однако судья не дознавался – потому что, будучи повешенным, папаша Пулен не смог бы держать трактир, а других охотников заниматься столь опасным ремеслом в округе больше не было. Так что кролик в горшке в разгар Великого поста, кров контрабандистам из Ла-Рошели и разбойникам, которые нет-нет да объявлялись в Пуату, – не смущали отважных путников. Была бы крыша над головой да огонь в очаге. А уж стряпня мамаши Пулен и вовсе примиряла со «Святым Фиакром».

На постоялом дворе можно было встретить самую разношерстную публику, но сегодняшнее общество, казалось, задалось целью сравняться с парижским. «На Новом мосту в любое время дня и ночи можно встретить шлюху, монаха и белую лошадь», – вспомнил Клод столичное присловье. Что ж, в конюшню он не заглядывал, но шлюха и черный монах были тут как тут. Последний не поднял глаз, молча отряхивая от чешуи рукав рясы – мадам Пулен, поставив у камина пахнущую тиной корзину, чистила карасей. Да так усердно, что весь бок монаха был в чешуйках.

Нежелание божьего слуги сменить дислокацию тоже было понятно – короткий стол у входа заняла компания крестьян, предводительствуемая обсыпанным мукой мельником, а за длинным обосновались комедианты.

Когда-то в Париже Клод вместе с отцом видел представление итальянской труппы в честь женитьбы короля на флорентийской принцессе. Ему понравились ужимки и прыжки комедиантов, пусть содержание пьески было не совсем ему понятно, да и итальянского он тогда не знал. Но черные кожаные маски на пол-лица, яркие костюмы из шелковых лоскутьев, музыка, красивые сильные голоса и ловкость, с которой артисты кувыркались, делали сальто, танцевали на ходулях, пленили мальчика.

С тем большим разочарованием он глядел на тощие испитые лица, сальные волосы и заношенное платье комедиантов, деливших одну на всех миску сыворотки и ковригу желудевого хлеба – самое доступное кушанье из арсенала мамаши Пулен. Девушка с длинными темными волосами, неприбранными и плохо расчесанными, улыбнулась ему и сразу похорошела. Румянец выступил на ее скулах – яркий, как звездообразные лоскуты, нашитые на корсаж, далеко отстающий от костлявой груди.

Их было пятеро – девушка, похожий на нее как брат Арлекин в желтой с серыми ромбами куртке – юноша заправил за ухо прядь, открыв лицо, измазанное сажей – у них не было даже масок! Панталоне – высокий седой мужчина с длинным бритым лицом был набелен мукой, так же, как и Бригелла – остроносый парнишка, сосредоточенно собирающий со стола все до единой крошки. Лишь Капитан не имел на лице ни муки, ни сажи, да и лихие усы с закрученными кончиками были у него явно свои, не наклеенные. Красный суконный дублет с заплатами на локтях хранил следы лучших времен – на вороте и рукавах виднелись следы от споротого галуна.

– Ужин, милочка, – стягивая перчатки, обратился Клод к девице Пулен. – Нас четверо. Что у вас есть?

– Пирог с творогом, яичница, куриный суп со свежей крапивой. Карасей сейчас нажарим, – перечислила девушка, приседая в реверансе.

– А сметана есть? – поинтересовался Клод, еще раз оглядывая зал: придется сесть за длинный стол, вместе с этими.

– Есть, ваша милость, – девица заметила его неудовольствие и тихо спросила: – Прогнать их?

– Оставь, – сморщился Клод. Вряд ли эта братия заплатила за комнату, и выгонять их было некуда, кроме как под дождь.

– Принеси вино! – ткнул он в бок Гийома, увлеченно следившего за девушкой-артисткой. – Заснул, что ли?

– Простите, хозяин, – метнулся тот к седельным сумкам – в дороге Бутийе пил только свое.

Когда Гийом вернулся, Клода уже взяли в оборот:

– Мы вам покажем представленье – это просто загляденье! – соблазнял Панталоне с другого конца стола – почти ложась на дубовые доски, сильно прогнувшись в пояснице.

– Вene, magnificamente, рerfetto! – звук сильного, низкого голоса девушки произвел впечатление не только на Клода. Разом замолкли крестьяне в своем углу, и даже святой отец блеснул из-под капюшона светлыми глазами. Она говорила с каким-то акцентом – итальянским, наверное – с другим, чем остальные члены труппы.

– Луч-ч-чая интермедия в мире, задери меня чума! – раскинувшись на стуле, бахвалился Капитан – вот у этого-то акцент был преувеличенно испанский – что и требовалось по роли. Так же по испанской моде была длинна его соломенная шпага. «Арману бы понравилась насмешка над испанцами», – мелькнуло в голове.

– Мы вам покажем очень смеч-чную пьесу, да! – продолжал Капитан. – Не будь я любимым учеником самого Франческо Андреини!