– Вам письмо, хозяин! – в кабинет ввалился Гийом с конвертом. – От вашего батюшки.

– Так-так-так… – Клод торопливо сломал печать, пробежал глазами написанное, несколько раз моргнул и вскинул глаза на друга. – Отец покупает замок Дамви!

– Наконец-то, – поднял брови Арман. Покупка замка была всем известной мечтой Бутийе-отца. – Дамви – это же где-то недалеко.

– В том-то и дело! – возликовал Клод. – Землевладелец приехал лишь на пару недель – он живет в Савойе, и отец поручил мне самому оформить купчую. Ты знаешь, Арман, я, пожалуй, отправлюсь в Дамви прямо сейчас.

– Что ж, а я вернусь в Люсон, – хмыкнул епископ.

– Ну что ты! – всполошился Клод. – Я съезжу на три дня, вернусь – и обмоем покупку! Отец мечтал о замке всю жизнь – с тех самых пор, как получил дворянство!

К просьбам Клода присоединилась и Мари – за обедом она вела себя как ни в чем не бывало. К вящей радости епископа, утвердившегося во мнении, что она ничего не заметила.

Арман уступил просьбам супругов Бутийе и решил остаться до приезда Клода. В дорогу тот снарядился основательно – кроме Гийома, взял еще двух молодцов – все верхами, потому что о качестве дороги до Дамви предания умалчивали. Единственное, что известно – на полпути есть постоялый двор «Святой Фиакр».

– Прямо на восток до леса, а там тропинка – и рукой подать до «Святого Фиакра»! – объясняет старуха-птичница. – У меня старший сын женат на дочери трактирщика. Да вот внучку мою возьмите, Селину, она вам тропинку укажет. А там уж не собьетесь.

Клод кивает и усаживает маленькую конопатую девчушку перед собой на седло.

– Вы предпочтете уединение, ваше преосвященство? – от вопроса Мари его преосвященство приходит в замешательство: он предпочел бы вообще не выходить из своей комнаты до приезда Клода. Но вопрос Мари, заданный кротким почтительным тоном, разбудил в нем дух противоречия. Что он, вор или тать, – сидеть три дня взаперти?

К тому же Мари расплакалась, провожая мужа, и совсем не выглядит опасной: тихая, с красным носом, который она нещадно трет кружевным платком, – взывает, скорее, к утешению, а не к соблазну.

– Если вы настаиваете… – кланяется Арман, чем вызывает ее замешательство.

– Напротив, я буду рада вашему обществу, – она шмыгает носом и утирает слипшиеся от слез ресницы. – Простите меня, я не могу равняться с вами по силе мыслительных процессов, вам бы беседовать с королевой Елизаветой…

У Клода явно нет секретов от супруги. Непонятно почему первым на ум епископу приходит галантный комплимент, который он озвучивает, тоже непонятно почему не предпочтя молчание:

– Возраст всегда уступает молодости и красоте.

Она отшатывается и смотрит на него с испугом. Неужели Мари могла подумать, что он, подобно герою галантных историй, воспользуется отсутствием друга, чтобы начать приставать к жене?

– Я вовсе не имел в виду… – начинает он в смущении. – Не подумайте…

– Я понимаю, – строго говорит Мари. – Пожалуйста, примерьте хотя бы одну перчатку – я уже заканчиваю.

Она так грустно глядит на дорогу, где скрылся Клод, так глубоко вздыхает, закутываясь в большую пуховую шаль – хотя на дворе жара, парит, солнце печет – наверняка ночью будет гроза – что Арману опять становится стыдно за вчерашнее смятение и ночной срам.

В большой комнате, сохраняющей прохладу даже в самую сильную жару, даже растоплен камин. Мари садится в кресло у окна и быстро работает спицами. Арман углубляется в наброски ордонансов, записанных Шарпантье под его диктовку и дополненных отцом Флавиньи. На столе перед ним перья, чернильница и кипа бумаги – скоро от нее остается половина, так яростно он добавляет к тексту свои примечания. А вот вина нет. Кувшин пуст – он выясняет это, перевернув его над своим стаканом.

– Женевьева, принесите анжуйского его преосвященству! – Мари заметила его замешательство.

– Да, ваша милость! – веснушчатая служанка покидает свой пост у окна, где она, забыв о брошенном на колени шитье, битых два часа наблюдала за стрижами.

Занятый ордонансами, Арман вздрагивает, когда ему в ногу ударяется что-то маленькое и шустрое.

Это клубок черной шерсти, выскочивший из рук Мари. Она вскакивает, но он уже поймал клубок и подает ей.

Не поднимая головы, она протягивает руку. Но не берет клубок, а хватает его за запястье. Он в недоумении пытается отстраниться – стоя вплотную к нему, она поводит плечом, пуховая шаль ползет вниз, обнажая плечи и грудь – что вздымается подобно прибою. Он не в силах шевельнуться, стоит и смотрит ей в вырез, чувствуя, как горит рука – словно он сунул ее в огонь. Жар охватывает все его тело – пылает голова, пылает в паху. Быстрым грациозным движением она разворачивает бедра так, что они соприкасаются с его – он пропал, пропал! Нет никаких сил сопротивляться ожившей картине из его сна, отстраниться и бежать от горячего, тугого, благоухающего бутона ее губ – сейчас она его поцелует.

Если разум – это король, а желания – это мятежный народ, как епископ Люсонский провозгласил в своей знаменитой проповеди, то сейчас он находится в шаге от свержения монархии.

Ему плевать на обеты, плевать на репутацию – свою и ее, плевать на гордость, которая в немалой степени зиждется на неукоснительном соблюдении целибата – он пылает. И сейчас сгорит.

Но… Клод. Большие карие глаза с загнутыми ресницами – «коровьи», как дразнились в Наварре, – полные слез? Растерянность, боль, смятение друга? Он не может. Не может предать Клода.

Он отшатывается, покидает, пренебрегает, отказывается. Отказывается от ее тепла, от рая, от наслаждения. Боль столь сильна, что он плачет. Крупные слезы катятся из его глаз, капают на их до сих пор соединенные руки.

Она вскидывает глаза – там темная, грозная буря. Лицо неподвижно. Не дрогнув ни одним мускулом, она отпускает его запястье и делает шаг назад, к креслу.

Он падает в свое. Ныряет в спасительные бумаги, но не может понять ни слова. Почерк у мальчишки Шарпантье, конечно, не ах, но это совсем уже какая-то арабская вязь.

– Вина, ваша милость? – улыбается ему вернувшаяся служанка. Он молча подставляет бокал.

Вино не в силах унять ни смятения, ни боли. В виски колотится кровь, вокруг черепа словно сжимается огненное кольцо – медленно, но неумолимо.

Под веками вспыхивает белый огонь – раз, другой, третий – затем тьма уверенно обнимает его.

– Женевьева! Скорей сюда! Дебурне! Дебурне! – кричит Мари. – Его преосвященству плохо!

Арман несколько раз приходит в себя – только чтобы увидеть хмурое лицо Дебурне и испуганное – Мари, и простонать: «Больно».

– Дебурне, кажется, повязка уже нагрелась, – говорит Мари, протягивая новый кусок полотна, вымоченный в ледяной воде. Менять повязки приходится каждый час – иначе Арман хватается за виски и стонет. Мари удается уговорить Дебурне принять помощь и доверить хозяина ей и Женевьеве.