– Кому ты перешел дорогу, Арман? Что теперь с этим делать? – Клод смотрит на труп и лужу крови, натекшую из раны на коврик. – Куда его девать?

– Сбросим в болото, – спокойно говорит Мари. – И концы в воду.

– Действительно… – шепчет Клод и ждет реакции Армана. – В воду.

– Всего-то скинуть с обрыва. Мигом затянет – помнишь, как осенью теленок утонул?

– Хорошо, – решает Арман. – Четки не забудьте. Мари, отвернитесь – я оденусь.

– Идите в уголок, а мы пока его упакуем, – кивает Мари на кресло, где аккуратно сложено облачение епископа Люсонского. Он надевает штаны, сапоги и дублет. Машинально берется за сутану, но бросает обратно, словно обжегшись.

Мари оборачивает коврик вокруг головы монаха, задирает кверху рясу и обвязывает все это веревкой, снятой с пояса убитого. Труп готов к транспортировке, за веревку удобно тянуть – это очень кстати, потому что тело страшно тяжелое.

– Тише, я открою комнату напротив – там окно выходит на обрыв, – шепчет Мари. – Не разбудите Дебурне!

Дебурне и из пушки не разбудишь. Мимо спящего в смежной комнате камердинера Клод и Арман вытаскивают тело в коридор, потом в окно.

Мокрая трава мгновенно прогоняет остатки болезненной мути из головы, сладкая послегрозовая свежесть наполняет легкие, когда Арман тащит монаха по двору к потайной дверце в ограде.

Вдвоем они еле справляются с каменно-тяжелым трупом.

Сталкивая жуткий сверток в трясину, Клод чувствует только радость и облегчение. Звучный жирный всплеск – монах камнем уходит в глубину. Из потревоженных недр всплывает цепочка мутно-желтых пузырей, самый большой достигает поверхности и шумно лопается.

– Клод… – голос Армана выводит его из ступора.

– Что? – вскидывается он. – Что такое?

– Клод… – Арман глядит на носки своих сапог. – Ты приехал, потому что… поверил письму?

Клод во все глаза смотрит на Армана, но тот не поднимает лица, по шее ходит кадык. Шея тонкая – наверное, опять ничего не ел во время болезни. От сознания, что они все вместе могли бы сейчас в луже крови лежать на полу спальни, Клода продирает озноб.

– Я понял: у кого-то расчет, что вы одни, Арман. И никого не ждете, – голос его дрожит. Конечно же, от пережитого ужаса. – Я не мог оставить вас без защиты.

– Спасибо, – губы Армана тоже дрожат, но когда он хватает Клода за плечо и тычется щекой ему в макушку, озноб проходит у обоих.

На поверхности воды уже никаких следов. Водомерки скользят по безмятежной глади, лягушки квакают с новой силой. Солнце высоко стоит над лесом, предвещая ясный день.

– Королева Дисков… – маленькая смуглая рука выудила из колоды узкую карту, сверкнувшую позолотой в пламени свечи. – Драгоценная моя…

Блеснув темными глазами, женщина поднесла карту к губам и легонько прикоснулась к изображенной фигуре.

– Не дури, – белая рука, унизанная перстнями, стиснула плечо гадалки. Льстецы называли эту руку лилейной – но этого эпитета заслуживала лишь холеная кожа. А сама рука – широкая, мясистая, с длинными пухлыми пальцами, впрочем, сильно сужающимися к кончикам, – была отнюдь не лилейной. Когда эта рука с размаху опустилась на заросшую щеку короля Франции и Наварры – он удержался на ногах лишь потому, что отлетел к стене. Встряхнулся, вскинул свою петушиную голову – и вернул ей пощечину.

Хорошо, что тогда вошел Бельгард. Больше она не подвергала себя такому риску – искушению уронить, задушить, затоптать, разорвать голыми руками того, кто посмел допустить мысль, что королем может стать не ее сын, рожденный в законном браке, а любой из бесчисленных бастардов Анри Доброго.

Она благословляла их число – корону не наденешь на все головы сразу, пусть матери строят интриги, вербуют сторонников – она находилась выше всего этого. Среди малышей-бастардов Вандомов и Бофоров ее собственные сыновья Луи, Николя и Гастон воспитывались как повелители среди вассалов.

И в количестве любовниц короля тоже был для нее залог спокойствия – любую через миг заменяла новая, никакая самая сильная страсть не гарантировала длительной привязанности.

Она быстро поняла, что и прошлые, и настоящие любовницы мужа – суть ее союзницы, а не враги: друг друга женщины ненавидели куда сильнее, чем ее – законную супругу, до которой им было не дотянуться.

– Слушаюсь, моя королева, – Леонора положила карту с дамой и золотым диском в центр покрытого парчой стола. – Словно ваш портрет…

Леонора ей льстила: когда-то, юной девушкой, лелеемой в Палаццо Веккьо, среди фресок Микеланджело, Леонардо и Гирландайо, шелковых обоев и драгоценной мебели – она действительно была похожа на Королеву Дисков в колоде Таро. Белолицая, золотоволосая, гибкая, с томным взглядом голубых глаз… А сейчас, после шести родов, на лице проступили пятна, щеки приобрели несмываемый кирпичный румянец, а голова – седину, к счастью, в светлых волосах почти незаметную.

Вот у Леоноры в ее черной гриве виден каждый седой волос. Из-за этого Леонора кажется старушкой – с ее темным цветом лица и морщинами на верхней губе. Хотя они ровесницы: родились в мае семьдесят пятого, сосали одну грудь. Молочная сестра была единственной подругой Марии Медичи в бытность ее принцессой, затем женой короля Генриха IV, и вот теперь – его вдовой.

– Это вам для креста, – поперек первой карты ложится вторая, рубашкой вверх – золотые розы на багряном поле – превосходная работа. Эти карты – одна из самых больших драгоценностей в приданом Марии Медичи: каждая покрыта сусальным золотом, тиснением, а сверху расписана художниками в лучшей мастерской Флоренции.

Они принадлежали еще ее матери, но Иоанна Австрийская не любила гадать. Ее мать… О ней у Марии остались смутные воспоминания – светлые волосы, тихий голос… Прекрасные бледные руки… Все говорили, что Мария похожа на нее – ничего общего с черноволосым черноглазым отцом.

От мысли об отце настроение портится, и Мария торопит Леонору со следующей картой.

– Это вам для покрова, – женщины вскрикивают: Сила! Женщина разрывает пасть льва! Черная мантия – словно траурное платье королевы. Женщины переглядываются: глаза Леоноры сверкают, на лбу расцветают три синие жилки, идущие венчиком от надбровий к линии роста волос. Гадалка прижимает палец к губам.

– Это вам для опоры…

На белом коне, покрытом красным чепраком, восседает пригожий рыцарь с чашей в руке. Рыцарь – мужчина, которому уже исполнилось тридцать. Чаша – символ духовного лица.

Сердце трепещет в груди королевы: Арману дю Плесси де Ришелье, епископу Люсонскому – тридцать лет, и он недвусмысленно заявил, что готов принести любые доказательства своей преданности ее величеству.

Она запомнила его еще с прошлого года, с закрытия Генеральных Штатов: он произносил заключительную речь. Просто ритуал, все уже решилось, все получили свое и готовились уползти в норы, переваривая добычу. От Генеральных Штатов королеве надо было одно – чтобы депутаты подтвердили ее регентство. Чтобы выбрали ее и Людовика, а не принца Конде. Конде, кузен покойного короля, немедленно поднял знамя мятежа, угрожая признать второй брак Генриха IV недействительным, а Людовика – бастардом.