Я посмотрел на него с недоверием. Глаза у Мишани блеснули, и он с азартом стал объяснять:

– Это называется перевести стрелки. Понимаешь, да? Она узнала, что я на ее хахаля нацелился, и решила на тебя все повернуть. Пусть, мол, Мишаня пока этим займется, а моего оставит в покое. Нет, ну ты представь, дело-то не шуточное. Ты – почти уже наш зять, можно сказать, свататься едешь, и тут вдруг такое! Я бы, сам понимаешь, этого не потерпел. Алинка бы тоже здорово расстроилась. Тут, видишь, одним махом и меня можно отвлечь, и Алинку подключить. И даже тещу! Анфиса Александровна, кстати, очень тобой недовольна.

– Кто? – прошептал я.

– Анфисочка Александровна! – он хлопнул меня по плечу. – Леха, это имя надо заучить как отче наш. Это наша с тобой теща. Рекомендую не испытывать больше ее терпения и начинать знакомство с ней как-то по-другому. Меня, конечно, тебе уже не обогнать, я всегда у нее в любимчиках буду, но ты неглупый мужик, глядишь, тоже что-нибудь сочинишь, чтобы тещу очаровать.

Он пробыл у меня до десяти. Как это всегда с ним случалось, он быстро забыл о моих проблемах и перешел на то, что интересовало его самого. Стал снова говорить о работе и попытался назначить мне встречу в Москве, потом рассказал о том, что еще ему стало известно о Лии и ее любовнике, впрочем, тут не было ничего нового, как и раньше, его он ругал, на чем свет стоит, ее грозился наказать, а меня спрашивал:

– Лех, ну скажи мне как мужик мужику…

При этом вид у него был такой, будто он был здесь ради меня, время от времени он трепал меня по плечу и ободрительно произносил:

– Ничего, Леха! Прорвемся! Не из таких окопов живыми выходили! Нас так просто, голыми руками, не возьмешь!

А когда в один из таких моментов я поблагодарил его за помощь и предложил не терять больше времени и отправляться домой, он с серьезным лицом возразил мне:

– Ты что, как я тебя оставлю? – и снова принялся за свое.

Я еле его выпроводил. А утром я уехал в Марбелью.

Апартаменты моего друга располагались в местечке Пуэрто-Банус. Как только я вышел из такси, я понял, что друг мой ничуть не преувеличивал, когда заверял меня, что обзавелся недвижимостью в одном из самых пафосных уголков мира: вокруг меня стояло такое количество припаркованных бэнтли, феррари и ламбаргини, что поначалу я подумал, что здесь, должно быть, проводится какое-то специальное мероприятие. Нигде еще мне не доводилось видеть такого скопления роскоши в одной маленькой точке, как на центральной набережной Пуэрто-Бануса, которую здесь называли мариной. В гавани стояли сотни яхт, сплошь новенькие и дорогие – иные здесь и не швартовались; дорожки к ним закрывали низкие металлические ворота, доступные только хозяевам, прохожим же оставалось лишь любоваться длинными белыми рядами с берега или, невзирая на палящее солнце и ветер, отправиться на пирс, чтобы осмотреть эти великолепные лодки со стороны моря. Некоторые из них поутру упархивали в открытое море и возвращались только к вечеру, на закате, другие наоборот, уезжали в ночь, громыхая музыкой и светясь в темноте разноцветными огнями, но большинство стояло здесь, и с берега хорошо было видно, как хозяева и их гости вальяжно сидят в шезлонгах и плетеных креслах, о чем-то разговаривают, потягивают вино, загорают или любуются заходящим солнцем. Публика на главной улице не переводилась ни днем, ни ночью. Допоздна были открыты двери помпезных бутиков с одеждой самых известных марок мира, сверкали драгоценностями витрины ювелирных магазинов, до утра гудели бары, клубы, рестораны; еще не пресытившиеся толпой курортников официанты бегали наперегонки и пели песни, празднуя удачное начало сезона. Здесь же, вдоль марины, ездили автомобили. Романтичные кабриолеты и резвые спортивные кары медленно проплывали сквозь толпу, словно нарочно давая себя рассмотреть, а случайному прохожему, впервые увидевшего такую роскошь своими глазами, успеть припасть к капоту и сфотографироваться; нередко номера на них были выведены арабской вязью – одни прибыли сюда на пароме из соседнего Марокко, другие из иных восточных стран; говорили, что за рулем частенько оказывались, ни много, ни мало сыновья арабских шейхов, богатых настолько, что ювелирные магазины в такие дни закрывались для посетителей и работали только на них. И впрямь, среди всеобщего гомона я неизменно слышал резкую и громкую арабскую речь. Но и русских тут было немало. Среди разновозрастных, богемного вида дам, с самого завтрака щеголяющих бриллиантами на полуголых, загорелых и намасленных телах, нет-нет да и раздавалось русское словцо. Русскости этому солнечному испанскому курорту добавлял и памятник на центральной аллее, подаренный нашим культовым скульптором и изображающий отца-основателя этого местечка, Хосе Бануса. Мне рассказывали, что испанцы, не привыкшие к нашему размаху, жаловались на выдающиеся габариты скульптуры и прозвали странную фигуру, стоящую на высоком пьедестале, простерев обе руки к морю, «русским, впервые в жизни увидевшим море».

Жизнь в Пуэрто-Банусе дышала шиком и удовольствиями. В компании моих друзей, уже неплохо ориентирующихся в этом праздничном веселье, я быстро отвлекся от своих переживаний. Тяжелые мысли выветривались из головы, стоило мне только выйти к гавани, посмотреть на яхты и задышать свободным и беззаботным воздухом этой дольче виты. Если нужно было взбодриться, я окунался в море, а потом долго шагал вдоль пляжа по бесконечной, многокилометровой аллее, покрытой деревянным настилом, устав, садился выпить чего-нибудь освежающего и шел назад. Мне все хотелось добраться до самого конца и посмотреть, что там, но это мне так и не удалось. В одну сторону аллея прерывалась из-за ремонта, дальше надо было идти по горячему песку, и я оставил эту затею, в другую тянулась так далеко, что я так ни разу и не достиг предела. Надо было бы проехаться туда на велосипеде, но я так и не собрался. Иногда ко мне присоединялся один из друзей, и тогда мы стартовали по-спортивному – разминка, а после пробежка – но быстро выдыхались и, ругаясь на жару, забегали в бар пропустить по стаканчику, да там и оставались.

Я ни на минуту не забывал об Алине. Среди темнооких испанок, что не переставали виться вокруг нашей мужской компании, мне все время чудилась она; то здесь, то там мелькали ее глаза, густо подчерненные тушью, ссыпались с чужих плеч волны черных волос, таких же, как у нее. Не то чтобы я мучился и тосковал, но бывало, под утро, когда оставался один, вдруг хватался за телефон и, не получив ответа, отправлял ей длинные бессвязные письма, а как только просыпался на следующий день, тут же жалел об этом. Когда я думал о том, какого мнения она обо мне сейчас, мне становилось не по себе. Я не знал, что заставит ее забыть обо всем и снова быть счастливой рядом со мной. Наша безоблачная московская жизнь с Алиной таяла на глазах, и наши планы на будущее казались мне всего лишь несбыточной мечтой.

Когда через неделю я вернулся в Москву, меня охватили совсем другие чувства. В квартире все напоминало мне об Алине, и я не мог представить себе, как буду жить здесь без нее. Друзья наперебой расспрашивали меня о нашем путешествии. Где мы прятались? Почему не выходили на связь? Я не знал, что им сказать – почему-то в их присутствии наше расставание с Алиной казалось особенно абсурдным, невозможным. Они, пожалуй, не удивились бы, узнав, что мы тайком от всех расписались, но никто не поверил бы мне, скажи я, что мы разошлись. Я сказал, что оставил Алину погостить у сестры, а сам вернулся домой из-за работы.