переболеть надо. А ты вместо того холишь и лелеешь его, гладишь ласково, как любимую мозоль. Смешно ж, блин.

– А дураком не смешно быть? – резко произнёс Францев.

Для шуточной беседы это было слишком грубо. Я глянул в зеркало заднего вида. Францев сидел, скрестив руки на груди, и зло и сосредоточенно смотрел на Сашу. Очевидно, несмотря на весь цинизм Бориса, слова молодого человека, кажется, всерьёз задевали его.

– Ну ясен пень – по-твоему дурак тот, кто не сидит в своём углу, сложа руки, – усмехнулся Саша.

– А надо как ты – скакать, задрав штаны, по митингам?

– А что в митингах плохого-то? Историю творят активные люди. Гёте ещё говорил: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой». Не будь тех, кто эту самую свободу у всяких ублюдков выцарапывал, и сейчас бы сидеть нам в пещерах!

– Ты пример приведи.

– Какой пример?

– Ну, были у нас такие люди?

– Были.

Францев с нетерпеливой иронией потёр руки.

– И кто же? – нарочито елейным голоском выпел он.

– Много кто, – нехотя бросил Саша.

– Ну одного, одного назови, только известного и, желательно, нашего!

– Из наших – Чернышевский. Ну или Лев Толстой, например.

– Толстой? – рассыпался торжествующим смехом Францев. – Это тот, у которого баб было два полка и детей внебрачных несколько деревень?

Тем временем мы съехали с шоссе на просёлочную дорогу. Выбоины на асфальте сменились раскисшим глинозёмом. Машину то и дело вело в сторону, и Саша замедлил ход, осторожно объезжая встречающиеся на пути ямы и булыжники. Раза два дорогу перегораживали поваленные сосны, словно кающиеся грешники тянувшие к небу свои сухие голые сучья.

– Да, Толстой! – взорвался Саша. – Опять ты наврал и про баб, и про детей внебрачных. А если что и было у него – то не тебе судить об этом. Тоже мне – сорвал покровы. Помнишь, что у Толстого любовницы были, а помнишь ли, что он написал, как жил он?

– Да мне всё равно, – зевнул Францев. – Тоже мне, нашёл идола.

– Ну а для тебя кто идол? Вот заранее уверен: скажу я тебе про Пушкина – ответишь, что бабник он, Достоевский – насильник детей, как ты говорил уже. Матросов пьяный на амбразуру бросился, Гагарин на кого‑то донос написал, чтобы в космос вместо него улететь. Словом, кого ни назову, обязательно он моль и ничтожество. А кого ты уважаешь?

– А вдруг я только себя уважаю. Как тебе этот вариант? – надменно глянул Францев.

– О, такого не бывает. Точнее бывает, но очень редко, и, во всяком случае, не у тебя.

– Почему не у меня?

– Потому что для самоуважения (не самовлюблённости!) оригинальность большую иметь надо, а таких как ты на конвейере делают. И у всех одно на уме – не быть как все, стать особенным, выделиться, лишь бы не оказаться частью серого стада. И на ум не приходит вам на себя со стороны посмотреть, иначе поняли бы к огромному своему удивлению, что вы‑то как раз и есть все вместе одно большое стадо. Никогда ты главного не поймёшь… – Саша оборвался на полуслове, сосредоточенно глядя на дорогу. Молчание длилось с полминуты.

– Чего не поймёшь? – глухо поинтересовался, наконец, Францев.

– Так…

– Ну скажи, чего мнёшься как семиклассница.

– Всё равно до тебя не допрёт.

– Почему?

– Сложно это.

– Почему?

– Ну что ты словил это «почему»? Всё равно ты… Д-а-а-а-а-а… – сердито махнул рукой Саша.

– А ты попробуй.

Саша в зеркало заднего вида оценивающе оглядел Францева. В ответ тот резиново, одними губами, улыбнулся. Эта беседа явно тяготила Бориса. И тем более странным показалось мне то, что он сам, по собственной воле снова и снова вызывал на спор молодого человека.

– Не поймёшь ты того, что человек только тогда всего себя, всю свою индивидуальность проявляет, когда он …ну…идёт навстречу людям, понимаешь? Жертвует собой ради общего блага, что ли…

Францев высокомерно усмехнулся.

– Ну вот я говорил, что не врубишься, – пожал плечами Саша. – А это, между тем, святая правда, миллиард примеров есть. И, напротив, чем дальше человек от общества отходит, тем более обезличивается и мертвеет. Сия истина, чувак, золотыми буквами в истории человечества записана. Одни вы не поняли этого. И что в результате?

– Да, что? – ухмыльнулся Борис.

– Да то, блин! – начал распаляться Саша. – Вот скажи мне, что вы создали за эти двадцать лет? Матерные стишки? Камеди‑клабы и спектакли с блюющими актёрами? Кому вы возводите памятники, кому поклоняетесь? Деды наши ставили памятники великим учёным, гениальным людям, огню, горевшему внутри них. А вы, бараны тупорылые, вырожденцы безмозглые, последние двадцать лет монументы возводите халяве студенческой, Чижику‑пыжику, медному пятаку, гранёному стакану. Никаких не создали идеалов, не породили великих людей, ничегошеньки, ничего от вас не останется, понимаешь! Кстати, знаешь, почему вот эту всю…ну…пургу вы на пьедестал ставите? – запальчиво поинтересовался Саша.

–Ну? – натянуто усмехнулся Францев.

– Потому что не ставить же вам туда то, что по-настоящему цените – бабки и успех, богатство. Их и нельзя поставить, потому что это – шаг назад в развитии человечества, к той суме на поясе распятого Христа из Умберто Эко… А-а-а-а, долго объяснять, – отмахнулся он от Францева, открывшего было рот для ответа. – То есть вы со своими идеями – вне человечества, вы – изгои! – звеняще-торжествующе выпалил Саша.

– Нет, погоди… – недоумевающе протянул Францев .

– Что, не понял? Ну вот отказалось человечество от успеха, как от главного идеала, эволюционно выветрил его гуманизм…

– Да уж конечно… – иронично протянул Францев.

– Конюшня! Ну да, прям вот всепоглощающим мэйнстримом это пока не стало, но хвастаться богатством, жить для богатства уже не комильфо, въезжаешь? Ну тут много, много можно сказать, тут Мальтус, тут идеи протестантизма, Лютер… Ну что, с начала тебе? – зло выступил Саша. – Давай с начала, с азбуки. Короче, изначально идею богатства как главной жизненной цели высказало зрелое средневековье. Лавочники, обраставшие жирком и теснившие феодалов, вводили свою мораль в общественный оборот в пику рулившему в господствующем католичестве чисто духовному примату. Ну тогда и появились те самые Лютер, Кальвин, вообще пошла вся реформация. В наше время идея накопления благ изжила себя на фоне осознанного ещё в начале двадцатого века приближающегося экологического кризиса, вызванного ростом потребления, из-за которого былая иллюзия о неистощимости земных ресурсов постепенно развеялась. Затем рождаются разные Римские клубы (слышал о таком?), «концепции устойчивого развития» и прочие идеи и организации, которые в целом ведут к тому, что человечество должно ограничивать себя, чтобы и будущим поколениям что-то жрать осталось, врубаешься? В мире, короче,