о том, на что способен обладатель этих качеств, реши он использовать их во зло. На эти шалости он был удивительный мастер. История с прокурорским подъездом, свидетелем которой я был, оказалась самой невинной из них. То он парковался возле терпиловского управления ЖКХ, на местах, неофициально занимаемых местными чиновниками, и устраивал скандал с вызовом полиции, когда те пытались заставить его переставить машину, то врывался на стройплошадку незаконно строящегося здания и просил показать ему его будущую квартиру, то в пять утра приходил домой к судебному приставу, что незадолго до того в тот же час навещал кого-то из знакомых Саши с требованием оплаты какого-то пустякового штрафа, и настойчиво вручал ошалевшему и сонному чиновнику погашенную квитанцию. Одна из его проделок вызвала настоящий скандал: пробравшись ночью в типографию, он распечатал на редакционном принтере номер газеты, поместив на первой полосе статью под названием «Взяточничество приводит к гомосексуализму», в которой за подписью какого-то выдуманного профессора весьма последовательно доказывалось, что мелкие поборы на дорогах развивают в практикующих их сотрудниках ГАИ склонности к мужеложеству. Выпустив несколько номеров, он на следующий день незаметно разбросал их в приёмной терпиловской инспекции дорожного движения. Вскоре в редакцию, сжимая злосчастный номер в потном кулаке, явился разъярённый главный гаишник, краснолицый, лысый и пузатый детина. Он битый час бессвязно кричал на совершенно изумлённого Стопорова, совершенно не понимающего чего от него хотят. Саша, без тени стеснения подслушивавший в дверях, после со смехом рассказывал о том, что в какой-то момент гаишник в сердцах выкрикнул: «У меня трое детей! Трое!», после чего в сердцах плюнул на пол и, гордо подняв голову, удалился.

Не нашёл я общего языка только с Францевым, что, впрочем, было неудивительно при его замкнутости и молчаливости. Только изредка он спорил с Сашей, с Милинкевичем же и Стопоровым поддерживал беседы только по работе. Однажды, вернувшись в редакцию поздно вечером за забытым диктофоном, я с удивлением обнаружил в кабинете Бориса. Тот сидел в своём углу при выключенном свете. Перед ним стояла уже полупустая бутылка водки. Он поднял на меня мутный угрюмый взгляд и, не ответив на приветствие, взял со стола стакан и сделал большой глоток… Я поспешил выключить свет и удалиться. «Боря пережил большое горе», – ненароком вспомнилась мне брошенная Сашей фраза…

Другой таинственной личностью, постоянно привлекавшей моё внимание, был уборщик Прохоров. Его в редакции принято было считать за сумасшедшего, и вёл он себя соответствующе – днём сидел в своей каморке, лишь изредка выходя, чтобы поесть, а вечером, грохоча ведром, выбирался на уборку. Изо всех сотрудников редакции общался он только с Францевым, который непонятно чем привлекал его. Уборщик то заводил с Борисом разговор о прошлом, доверительно делясь с ним криминальными историями из девяностых. То, казалось, ни с того, ни с сего осыпал его истерической и бессвязной бранью. Францев, обыкновенно замкнутый и необщительный, порой целые часы проводил за беседами с калекой, без малейшего ропота вынося его нелепые выходки. Когда же терпение Бориса всё же кончалось, он, минуя объяснения, молча выталкивал беднягу из кабинета. Подобная бесцеремонность никак не влияла на отношения этой странной пары, и через день-другой приятелей можно было снова видеть болтающими как ни в чём ни бывало.

Время от времени я, к своему немалому удивлению, ловил на себе такой странный, сосредоточенно-раздражённый взгляд Прохорова, словно тот таил на меня серьёзную обиду. Однажды, задержавшись в редакции, я встретил уборщика в фойе. Сложив руки на груди и опустив голову, он дремал на синем диване у входа. Брючина на его хромой ноге была закатана до бедра. Идя мимо, я бросил рассеянный взгляд – и невольно поморщился. На голени, вплоть до колена, зиял такой чудовищный шрам, словно ногу терзал хищник или раздробил механизм какой-то адской машины… Разбуженный моими шагами, Прохоров поднял голову и крикнул мне вслед несколько неразборчивых слов. Я обернулся. Он так поспешно, будто именно меня и ждал тут, на диване, попытался встать на ноги, но не смог – подвела искалеченная нога, и после нескольких отчаянных попыток он бессильно рухнул на место. Я направился было к уборщику, чтобы помочь ему, но он зло и энергично замахал руками, прогоняя меня…

 Что до моего расследования, то оно шло ни шатко, ни валко. Наблюдение за сотрудниками «Терпиловки» ничего не дало. Как я ни прислушивался к их беседам, как ни приглядывался к ним самим, но ни малейшего намёка на связь с убийствами уловить не смог. Изучение биографий моих новоиспечённых коллег, которому я посвящал по пять часов в сутки, не занятых работой, также ничего не дало. Что касается Саши, то, несмотря на свою страсть к розыгрышам, в остальном человеком он оказался относительно законопослушным. Гражданская активность отнимала у него едва ли не всё свободное время. Молодой человек всячески пользовался собственным журналистским статусом для помощи бедолагам, которых встречал на своём пути – будь то старушка, не получившая индексацию пенсии или автослесарь-кустарь, из-за попустительства властей лишившийся гаража. Часто он возмущался произволом чиновников или беспомощностью пострадавших от всевластия терпиловских вседержителей, но о том, чтобы перейти от мирной бумажной борьбы к уличным действиям, не заговаривал ни разу. Я догадывался, что не в последнюю роль тут играла его мысль, тот самый ультракоммунизм, о котором он с жаром рассказывал при каждом удобном случае. Видимо, молодого человека, как часто случается у идейных людей, по-достоевски сковывала незавершённость этой мысли, несделанность неких окончательных выводов. Вообще же, чем лучше я узнавал обстановку в городе, тем больше склонялся к мысли о том, что один политический активизм Васильева ещё не давал повода подозревать его. Всевластие и коррумпированность городской элиты, её постоянно растущие аппетиты на фоне деградации городского хозяйства, с каждым годом всё плотнее сгущали терпиловский воздух. Просто по закону физики, по тому, согласно которому застойная жара проливается обильным дождём, а сухие морозы завершаются снежной бурей, здесь должен был, наконец, подуть свежий ветер. Большинство же перемен рождается в молодых головах. Я часто задумывался, что будь я лет на двадцать младше, и живи в этом городе, и у меня, наверное, был бы такой же взволнованный блестящий взгляд, и мой голос звенел бы от негодования, и меня увлекла бы вся эта отчаянная и бесперспективная борьба за правое дело… Исследовав терпиловские блоги и форумы в интернете, я понял, что Саша со своими революционными взглядами далеко не одинок в городе. Оппозиционная борьба была главной местной темой, вокруг неё так или иначе вертелись почти все разговоры терпиловских обывателей.