* * *

Я карабкаюсь на пешеходный мостик, ведущий через рельсы железнодорожной станции Пермь-1 к Речному вокзалу, музею PERMM. Но тогда, думаю я, можно понять и тех, кто не видит ничего хорошего в приходе упертого и амбициозного Курентзиса в Пермскую оперу. Потому что его война – не вполне их война, и его триумф будет не вполне их триумфом.

Курентзису нужен «иппон», чистая победа по гамбургскому счету. Но русская провинциальная интеллигенция и культура никогда и не пытались побеждать по гамбургскому счету. Россия – страна центростремительная; так было во времена пермяка Дягилева, который не здесь ведь устраивал свои «русские сезоны» – нет, он уехал отсюда в Петербург и дальше; так есть сейчас. Самые талантливые, самые амбициозные, самые динамичные уезжают, чтобы не вернуться. Даже успешный писатель Иванов, который сидит в Перми и пишет про Пермь, работает «гением места», не сходя с места, – даже он редчайшее исключение. У провинциальной русской культуры другой, свой алгоритм: не абсолютная победа – но выживание в среде, где и климат, и уклад – всё против тебя; не экспансия, удел непоседливых одиночек, – но коллективное сбережение имеющегося. И в этом алгоритме есть своя мудрость, спрессованный опыт поколений – потому что так было не только в последние двадцать лет, но и до 1991-го, и даже до 1917-го, и ни одна революция ни разу ничего тут не изменила, и всякий амбициозный и упертый одиночка, вознамерившийся переломить об колено ход вещей, в итоге либо тонул в местном климате и укладе, либо уходил в другой климат и другой уклад, оставив после себя пару городских легенд и несколько новых руин, – и с чего бы думать, что Теодор Курентзис станет исключением из правил?

Я выхожу через какие-то подворотни к музею современного искусства PERMM. У входа в музей столб – а на нем торчащие под разными углами указатели, где написаны названия разных музеев современного искусства и указано расстояние до них. До лондонской Тэйт Гэллери и парижского Центра Помпиду – по четыре тыщи двести километров, до нью-йоркского Гуггенхайма – восемь тыщ с гаком; мораль, наверное, в том, что все мы, невзирая на расстояния, братья по разуму, – но подсознание, подавленное километражем, бурчит что-то прямо противоположное. Билет стоит сто рублей. Внутри стильно и пусто, пара посетителей (ну, не сезон), на стенах Пепперштейн, Рубинштейн, Пригов, Комар и Меламид. На втором этаже – детское творчество, результат мастер-класса, проведенного в рамках «культурной революции» приезжими «митьками» с местной юной порослью. Я спускаюсь по лестнице к выходу, между пролетами человек в кожаном пальто страшным шепотом говорит в мобильный телефон: «Я же ему, дебилу, ясно сказал – не работай больше праворульные, ёпть!..»

На фасаде вокзал-музея неподалеку от выхода обнаруживается самый концептуальный образчик современного искусства в Перми; не знаю уж, принадлежит его авторство приезжим художникам или местному населению. Тут на стене зияют две овальные проплешины: раньше висели таксофоны, потом таксофоны сняли. А потом к проплешинам кто-то пририсовал углем крученый шнур – и кудрявую тетеньку с трубкой в руке.

Это недружественная, но пока самая точная метафора пермской «культурной революции».

Когда-то на этом месте был некий механизм. Неказистый, с хреновым дизайном на входе и плохим качеством работы на выходе. Он вовсю глотал монету – но лишь изредка обеспечивал результат. Но все-таки он как-то работал, и на этом во многом строилась вся окрестная жизнь. Потом пришли новые времена, и механизм испортился и сделался нерентабелен – в произвольном порядке. На его месте осталась дыра. И долго было так. Но потом пришли сверхновые времена – а с ними веселые и хваткие ребята с фантазией и, возможно, благими намерениями. Они не собирались, да и не могли соорудить на этом месте новый механизм – у них на это не было ни времени, ни денег, ни полномочий. Но они нарисовали здесь эту картинку, постмодернистский образ кудрявой тетеньки, которая виртуально пользуется тем, чего реально нет. Они превратили просто дыру – в дыру как акт искусства, в надежде, что теперь дыра сама собой заполнится художественными смыслами и общественным энтузиазмом, а из смыслов и энтузиазма сам собой вырастет новый механизм, и он будет больше похож не на советский таксофон, а на спутниковое средство связи с Гуггенхаймом, Тэйтом и Центром Помпиду.

По крайней мере, думаю я, в истории «Теодор Курентзис покоряет Пермь» есть одно важное отличие от контекста прочей пермской «культурной революции». В ней есть обещание нового механизма, а не только концептуальный отыгрыш дыры на месте старого. В ней есть реальные процессы, конкретные люди, предметная музыкальная машинерия, подробно прописанные планы – за год три-четыре оперные постановки (и среди постановщиков – Дмитрий Черняков, Анатолий Васильев), не меньше десятка симфонических программ, не меньше двух десятков камерных… В ней есть гипотетическая консерватория, наконец. В ней есть шанс. Я не знаю, велик ли он. Я не знаю, будет ли успешно реализован не только проект «Курентзис», в котором есть уровень «Пермь», но и проект «Пермь», в котором есть уровень «Курентзис». Я не знаю, получится ли в итоге доказательство того, что инновация и модернизация силами группы молодых и амбициозных индивидуалистов и впрямь возможны, если дать им соответствующий ресурс и достаточную свободу, – или доказательство прямо противоположного. Я не знаю – и не могу поставить на красное или черное.

* * *

Когда в кафе «Pravila» Теодор Курентзис говорит всей честной компании свой тост про то, что предстоит совершить и преодолеть присутствующим, чей-то довольно юный голос после коды про эмигрантскую долю в случае неудачи тихонько хихикает и повторяет: «Через пять лет будем эмигрантами в Европе… ха…»

В этом голосе звучит почтительный сарказм, и не только от того, что тост произносит полноправный еврожитель Курентзис.

В этом голосе звучит: да, это ты загнул, маэстро Теодор, вот, значит, каков жалкий удел проигравших – эмиграция в Европу!

В нем звучит: ну а я бы, пожалуй, попробовал.

В нем звучит: а может, это и лучше – жить эмигрантом в настоящей, уже готовой Европе с ее соборами и поборами, оперно-филармонической индустрией, бытовым орднунгом, вежливыми скупердяями-бюргерами; может, это и лучше, чем в революционных судорогах взбивать, на манер притчевой лягушки, энтропийную пермскую реальность до малореальной консистенции европейских культурных сливок.

Тут как раз официантки начинают нести еду, и пока на стол переправляются салат «цезарь», сибас, тигровые креветки и прочие аутентичные уральские деликатесы, я успеваю подумать: ну что ж, дорогой Федор Иванович Курочкин, у тебя, пожалуй, есть эдак пять лет, чтобы попытаться переубедить этого парня.

И далеко, далеко не его одного.

Мария Амели написала про свой крутой маршрут нелегального иммигранта бестселлер «Ulovlig Norsk» («Незаконная норвежка») – и прославилась на всю страну. И вот тогда-то ее арестовали и депортировали в Россию.

Сегодня Мадина Саламова, ставшая Марией Амели, пробует новые социальные роли. Изгоя; главного медийного героя Норвегии за последние десять лет; причины громкого политического скандала, из-за которого сотрясается парламент и оправдывается премьер; «девушки, которая нагнула целое королевство», как сформулировал топ-блогер Drugoi…