* * *

Это, конечно, звучит немного странно из уст грека и гражданина Евросоюза, проводящего к тому же в ЕС изрядную часть своего личного и профессионального времени. Я его и вижу впервые в жизни именно там – в декабрьском Баден-Бадене, где Курентзис готовит к премьере моцартовскую «Cosi fan tutte». Первое, о чем меня спрашивает Курентзис, пока мы чавкаем ботинками от местного Фестшпильхауса (второй по размеру оперно-концертный зал в Европе) к Тринкхалле (почтенное питейное заведение), – а что творится в Москве и чем это всё кончится? Дело через пару дней после Манежной площади, и Курентзис – длинный, тонкий, прямой, весь в черном, в каком-то сногсшибательном бархатистом сюртуке, дистиллированно байронический тип, – выглядит озабоченным.

– У тебя нет ощущения, что на Россию надвигается новый тоталитаризм? – спрашивает он очень серьезно.

У меня нет ощущения (говорю я ему), что надвигается тоталитаризм, – для того, что надвигается, нужно какое-то другое слово. Зато у меня есть ощущение (не говорю я ему), что дирижер Курентзис – чертовски странный персонаж, ходячее противоречие, очень, действительно, фотогеничный оксюморон ростом под два метра, и его длящийся роман с Россией играет в этом моем ощущении не последнюю скрипку.

Он приехал в Россию в 1994-м; тогда сюда ехали многие, но за другим. Ехали за острыми ощущениями (имея в виду кто ветер перемен, а кто и любительский стриптиз на стойке клуба «Hungry Duck», дешевый секс и быстрый алкоголь). Ехали за запахом фронтира, за лихорадочным призраком больших и легких денег, за натуральными ресурсами, за художественной фактурой. Теодор Курентзис приехал в Россию учиться.

Так-то у него и в Афинах всё складывалось неплохо. Красавчик, баловень судьбы, родившийся в нерядовой семье: род, восходящий к византийским аристократам, дедушка – глава крупной торговой компании, папа – человек с богатой биографией, успевший побывать и корабельным инженером, и полицейским чиновником, мама – видный музыкант, а после – преподаватель консерватории. Сам – музыкальный вундеркинд: фортепиано с четырех лет, скрипка с семи, консерватория с двенадцати, в тинейджерском возрасте – сложносочиненный индастриал в афинской инди-группе, созданной на пару с братом Эвангелосом, Вангелино (он теперь композитор и живет в Праге), успешная дирижерская карьера с юности (в девятнадцать лет возглавил ансамбль, в двадцать стал главным дирижером Летнего международного фестиваля)…

Но Курентзис хотел учиться у Ильи Мусина, легендарного питерского дирижера; и у Курентзиса всё получилось. Говорят, Мусин называл его своим любимым учеником и даже гением – а в воспитанниках у мэтра, на минуточку, значатся Темирканов, Бычков, Гергиев. Говорят также, что после смерти Мусина в 1999-м Курентзис в Петербурге большой карьеры не сделал по причине чрезмерной своенравности и невписанности в музыкальную тусовку. При этом в начале нулевых Курентзис успел посотрудничать чуть не со всеми статусными коллективами страны, от «Виртуозов Москвы» до Большого симфонического и Российского национального, поучаствовать во множестве громких затей, совершить немало зарубежных вояжей.

Но настоящий карьерный взлет начался для него в 2004-м, когда бесстыдно молодой (тридцать два года), неприлично красивый грек Курентзис сделался музыкальным руководителем и главным дирижером Колизея, как именуют аборигены Новосибирский государственный академический театр оперы и балета за пышную колоннаду и титанические размеры, быстро создал на базе театра и очень эффективно раскрутил ансамбль «Musica Aeterna» и хор «New Siberian Singers», и несколько его постановок прогремели на весь мир, заставив говорить о Курентзисе в России и за ее пределами. Это был крутой маршрут по карте: из греков – не в варяги, но в гипербореи. Это был неевклидов ход в профессии: через сибирское музыкальное воеводство – не только во всероссийски прославленные, но и в европейски востребованные звезды.

Эта неевклидовость, стремление – едва ли неосознанное – непременно завязывать параллельные прямые вызывающим и двусмысленным бантиком – вообще, сдается, бренд Курентзиса, его ноу-хау: такова вся его карьера, таковы его имидж и репутация. Он вписан в музыкальный истеблишмент, он с модным режиссером Дмитрием Черняковым ставил новосибирско-парижского «Макбета» и нашумевших «Дон Жуана» и «Воццека» в Большом, его график расписан надолго вперед от Мадридской оперы до Ковент-Гардена и от Мюнхена до Сиэтла; но едва ли еще у кого найдется в профессиональной среде столько влиятельных и, главное, заслуженно уважаемых врагов. Он уникальный в мире русской академической музыки персонаж, чья популярность больше подошла бы скандальной рок-звезде – со шлейфом слепого обожания, с преданными фанатами и фанатками (помимо всего, у Курентзиса еще и репутация завзятого донжуана, про его театральные романы завистливо сплетничают); и при этом он безусловный чемпион среди коллег по количеству адресованных ему гадостей в прессе и блогосфере. На каждую похвалу влиятельного музыкального эксперта за экспрессивную манеру дирижирования (Курентзис управляет оркестром при помощи всего, кажется, тела, делая этот процесс похожим на языческую пляску) или за эксперименты с аутентичным исполнением (когда классические сочинения надцатого века играются в манере и на инструментах, соответствующих времени создания, – струны из воловьих жил и всё такое) приходится хула другого знатока, проходящегося насчет «дирижера-брейкдансера» или нелестно аттестующего «курентзисовский аутентизм».

Спрашиваешь его об этой амбивалентности – равнодушно пожимает плечами, мол, пусть говорят, мне всё равно, мой главный союзник – божественная искра искусства, мой главный противник – я сам и вообще косность человеческой натуры, в таком примерно роде. Но я с подозрением отношусь к сверхуспешным, чрезвычайно эффективным романтикам; сдается, чтобы сочетать несочетаемое, нужно иметь в загашнике очень, очень солидный стабфонд прагматизма и умения манипулировать людьми. А уж дирижеры точно манипуляторы из манипуляторов – не в этом ли вся соль профессии? Так что Курентзис, подозреваю я, отлично умеет эту свою публичную амбивалентность использовать – хотя бы чтоб «поддерживать угли в камине горячими», как выразился другой романтик, еще викторианский.

Вот в чем я вовсе не уверен, так это что сам он до конца понимал, насколько серьезный шаг делает, форсируя Урал. Принимая предложение перебраться из покоренного, прирученного Энска в Пермь. Потому что в этом камине угли раскочегарили до белого каления и без него.

* * *

Первые (и надолго – единственные) знаки пермского революционного процесса встречаешь еще по дороге из аэропорта. Таксист меланхолично склоняет москвичей, которые после «прошлого кризиса» понаехали-де с чемоданами нала и скупили всю местную индустрию. Вдоль обочины тянется неодолимая линия Мажино из спрессованного снега, над ней то тут, то там «Окна РОСТа»: красные билборды, на которых трафаретный сапиенс мужского пола справляет пунктирную малую нужду, пунктир жирно перечеркнут, слоган гласит: «Пермь меняется. Меняйся и ты!». Ниже – помельче: «Мы – культурная столица». Доходчиво – и проблемы обозначены, и ориентиры, и желанный шаг от первых ко вторым. Конечно, от столичных копирайтеров из гельмановского спецназа можно было ожидать и чего-то позабористей, попелевинестей – скажем, «Не ссы – прорвемся!». Но, может, работает и так?