И Курентзис на взгляд с этой радикальной колокольни («умеренные» – то как раз относятся к Курентзису, который к тому же не гельмановский ставленник, куда спокойнее – особенно после двух ярких и удачных концертов) – тоже часть той силы, что блага не хочет и не совершает, пускай даже сам он не ведает, что творит. Потому что Пермский театр оперы и балета, под двадцатилетним владычеством предыдущего худрука Георгия Исаакяна переживший тяжелые времена не то чтобы славно, но достойно, давно уже не хватающий мировых звезд с неба, но по-прежнему крепкий и с традицией, Курентзис, конечно же, перестроит под своих людей и свои проекты – ну да, может, и яркие, но одноразовые; а то и вообще введет европейскую систему stagione, когда от постоянного коллектива остаются рожки да ножки, а каждый проект собирается «на раз» из приглашенного люда, идет, пока на него ходит публика, и после закрывается навсегда, – но что в Европах хорошо, то русскому репертуарному театру смерть (правда, сам Курентзис не раз говорил, что полновесной системы stagione в Перми не будет, но кто ж у нас верит словам?). А потом – потом Курентзис, небось, и вовсе уедет еще куда-нибудь и всех стоящих уведет с собой – вот разве и с Новосибирском не так вышло, почитайте, что там в газетах и блогах пишут? Да и вообще, все великие свершения пока в будущем и под вопросом, а Курентзис и его команда обходятся городу и краю в копеечку уже сейчас – в тридцать миллионов рублей, говорят, оцениваются затраты на переселение новосибирских варягов, а у самого Курентзиса, говорят, зарплата ого-го, хоть в рублях, но шестизначная, хотя по контракту он всего-то треть своего времени обязан проводить в Перми, а остальное – то в Мадриде, то еще где, а когда он в Перми, говорят, то живет в президентском номере «Урала» по четырнадцать тысяч в сутки, ну и не разорение ли всё это, скажите на милость?

Может, и разорение, думаю я, сидя в пятьсот первой аудитории Пермской оперы; завтра концерт, идет репетиция, Курентзис вот уже четвертый час выжимает из своих теноров и сопрано скрытые ресурсы, словно гонщик из формульных болидов. Может, и разорение – если мерить меркой жалованья условного пермского оркестранта, в месяц, может быть, зарабатывающего аккурат на сутки в президентском сьюте отеля «Урал» (в котором Курентзис, по его словам, и прожил-то всего два дня, а после переехал в бюджетный отельчик «Виконт»). А с другой стороны, та ого-го-получка нового худрука, про которую мне говорил каждый противник пермского воцарения Курентзиса, – это ведь зарплата приличного менеджера (причем без приставки топ-) или средней, очень средней руки футболиста провинциального клуба – в пермском же «Амкаре» игроки зарабатывают в разы больше… Странно ли, что глава одного из крупнейших театров страны, дирижер с европейским именем получает не меньше менеджера или футболиста? Точка отсчета, думаю я, всё зависит от точки отсчета – и вовсе не только в денежном вопросе. Точка отсчета – главное и во всей истории пермской «культурной революции»: что правильнее – сохранять то, что есть, и помаленьку латать дороги и зарплаты? Или взорвать ситуацию, попытаться переломить вектор – надеясь, что переломленная кривая потащит вверх, к небывалым высотам, но рискуя преуспеть исключительно в ломке?

Точка отсчета – главное и в частной пермской истории с призванием на музыкальное княжение греко-варяга Курентзиса: что вернее – положиться на инерцию большого, тяжелого корабля Пермской оперы, которая вывозит же как-то не первое десятилетие – и дальше, даст бог, будет вывозить? Или сменить разом двигатель и курс, рискуя растерять по ходу ремонта ряд опытных матросов и пропороть брюхо о риф?

И чтобы найти эту точку отсчета, очень надо бы понимать, насколько люди, предлагающие и делающие выбор, честны, серьезны и упорны в своих намерениях…

– Нет, ты убери, пожалуйста, изо рта горячую картошку, ты не делай вот это вот «о-о-о-о-о!», – говорит Курентзис очередной жертве. Жертва явно измучена, но глаза у нее горят; это, наверное, хороший признак.

Красавчик Теодор с его ямочкой на подбородке, пухлыми губами и улыбкой балованного ребенка умеет быть сверхтребовательным и жестким. Он определенно не умрет от скромности: не запинается, говоря что-нибудь типа «так, как я работаю с певцами, не работает больше никто – ни в России, ни в Европе». На ночном разборе полетов он расслабленно полулежит в кресле, курит, прихлебывает пиво – и почти не перебивает помощников, яростно спорящих о планах весенней кампании, о деньгах, сроках и персоналиях; но когда перебивает – это практически всякий раз лаконичное и безапелляционное указание: будет так, так и так. Он чертовски самоуверенный и целеустремленный тип, этот Федор Иванович Курочкин. И это, наверное, хорошо для него – и даже, кажется, неплохо для его подопечных, которых новые требования побуждают изыскать в себе новые возможности; а вот как скажется курентзисовская целеустремленность на культурном балансе пермской среды, да и на самой этой среде в конце концов?

– Ну вот, ты теперь провел в Перми не так мало времени, – говорю я Курентзису, пока ночью после концерта мы ждем еды в кафе «Pravila». – И какие у тебя ощущения от города?

– Для меня ведь город – это местное музыкальное сообщество, – отвечает он дипломатично. – А от него у меня ощущения самые хорошие.

– А ты знаешь, что тут довольно многие относятся к твоему приходу без восторга? – говорю я.

– Да, я сам не читал, но мне рассказывали, – он качает головой. – Слушай, это какие-то странные люди. Ладно, они против меня… Но они, например, против консерватории. Как можно не хотеть, чтобы в твоем городе была консерватория?

– Ну, – говорю я осторожно, – дело же не в консерватории… Эти люди считают, что ты реализуешь свои проекты – но эти проекты будут твоими, а не пермскими; а кто-то другой заработает или украдет денег – но Перми не будет от этого никакой пользы, потому что это как финансовый пузырь, одна видимость; а потом пузырь схлопнется, варяги разъедутся, а город останется у разбитого корыта, и будет как раньше, только хуже.

– Это странно, – говорит Курентзис. – Мы ведь идеалисты! Мы не собираемся заработать тут много-много денег, тем более не хотим ничего украсть. Мы хотим – и у нас есть шанс – построить тут уникальную творческую лабораторию, которая будет производить чудо искусства. И в этом производстве будут участвовать местные люди, и пользоваться его плодами тоже, как же это им не будет никакой пользы? Я уж не говорю про консерваторию. Это же их талантливая молодежь будет в ней учиться, а другая талантливая молодежь – приезжать к ним… Что тут плохого?

– А в Новосибирске, знаешь, многие обижены, что ты уехал от них – и увозишь своих музыкантов… – захожу я с другой стороны. Мне рассказывали – соратники Курентзиса, но не сам Курентзис, – что в Новосибирске в последние года три все масштабные идеи худрука «спускались на тормозах» дирекцией; что выбор в пользу Перми был обусловлен в первую голову возможностью самостоятельно формировать творческие планы и создать полноценный симфонический оркестр – то есть именно тем, что обещали, но так и не дали в Энске… Но публика об этих нюансах не осведомлена, и многие действительно обижены.

– Что ж, – взгляд Курентзиса не теряет твердости, а сам он не пускается в объяснения, – я думаю, они должны понять меня. Понять: то, что я делал в Новосибирске, я делал не только для них, а для всей страны и всего искусства.