– Огня!

Воислав подъехал через пару минут. С учетом близости базы Смука надолго задерживаться здесь не стоило.

Пикап возглавил колонну. Небойша поехал с переселенцами, Цветко сел в кабину к племяннику, Шаталов и Маевский устроились в кузове спина к спине, оружие наготове. Пленный лежал рядом с ними. Позади ярко и жарко горели оаковские машины.

Почти рассвело, уже не ночь, еще не утро. Зелень казалась черной, дымка мешала видеть отчетливо. В кустах со стороны Маевского что-то шевельнулось, он резко прижал приклад к плечу. Из зарослей вылетела птица.

– Слышишь, Радо? – сказал Маевский.

– Ну?

– Ты в следующий раз, когда что-нибудь такое придумаешь, предупреди заранее – я хоть старых друзей позову.

– Ладно, – согласился Шаталов. – А что, толковые друзья?

– В самый раз для таких антреприз.

Лес расступился, и дорога вывела их на равнину.

* * *

Только въехав в Глоговац, все почувствовали себя в безопасности. Колонна свернула с магистрали и остановилась у полицейского управления. Переселенцы понемногу оттаивали, успокаивались, начали улыбаться. Старший обнял Небойшу и Цветко, потом отозвал Шаталова в сторону, завел за корму автобуса. Сунул небольшой сверток:

– Командир! Вот тут… Мы собрали со всех дворов…

Шаталов отогнул край газеты, увидел уголки замусоленных купюр. Отрицательно покачал головой, сверток не принял.

– Мы не оаковцы. Не надо так.

Старший не обиделся, деньги спрятал, достал из-за пазухи еще какой-то дар.

– Извини, сынок, ради бога! Вы не представляете, как мы благодарны. Могу хотя бы вот это? Не отказывай! Пожалуйста!

Нечто тяжелое, завернутое в ткань, легло Шаталову в руку.

– Еще отца моего. В хорошем состоянии. Трофейный, с Мировой войны.

Шаталов развернул сверток. «Парабеллум» и несколько обойм. Старший взял Шаталова за запястье, положил его ладонь на пистолет сверху, прижал своей рукой. Сказал искренне:

– Мы из войны в мир едем. Устали. Пусть вам послужит. Здесь он нужнее.

Хлопнул Шаталова по плечу, вернулся к своим. Шаталов спрятал оружие, пошел к своей машине.

Несколько полицейских во главе с Миличем уже подошли к пикапу и смотрели на связанного оаковца, лежащего в кузове. Никто из них не задавал лишних вопросов: почему, например, здесь стоят штатские с автоматическим оружием. Новость о спецотделе разлетелась быстро.

– Да это, похоже, Амир, – сказал Дробанович, приглядевшись к раненому. – Известная личность.

Оаковец застонал, злобно покосился на полицейского.

– Больно, тварь? – спросил Дробанович, перегнувшись через борт. – Сгниешь в тюрьме, если раньше не сдохнешь.

– Оставь его, – приказал Милич. – Возьми машину и трех человек с оружием, сопроводишь беженцев до Приштины. Хорошая охота, Радо! Все целы?

– Наши – да, – ответил Шаталов. – У них минус четыре. И этот.

– Доставьте раненого в военный госпиталь. Там есть палата для пленных, стоит наш пост. Я позвоню, предупрежу.

Автобус и грузовик тронулись. Переселенцы прилипли к окнам, замахали руками.

– Я покажу дорогу, – сказал Цветко.

Милич поймал взгляд Шаталова:

– Кстати, там же работает медсестрой некая Ясна Благович.

И рассмеялся, увидев, как у того посветлело лицо.

* * *

Пикап Шаталова остановился у дверей приемного покоя. Санитары уложили Амира на носилки. Полицейский из охраны госпиталя подошел с бланком и ручкой.

– Комиссар Милич предупредил, что вы едете. Надо заполнить протокол задержания.

Шаталов кивнул Цветко:

– Это без меня. Сами, ладно?

И прошел в приемный покой.

Еще один полицейский у дверей покосился на Шаталова с подозрением. Он махнул удостоверением, не раскрывая:

– Аджич, спецотдел.

– А, Радо… – кивнул полицейский и дружелюбно улыбнулся.

Все тут все знают, подумал Шаталов. Маскарад какой-то. Впрочем, его это не волновало.

Услышав голоса из бокового коридора, он направился туда. Сквозь две пары открытых дверей увидел в дальнем конце коридора, как Ясна выкатывает из кабинета стойку с капельницей, а за ней идет полноватый рыжеволосый врач, размахивая руками.

– Что вы пытаетесь этим сказать? – кипятился врач. – Что наш госпиталь – проходной двор?

Ясна катила капельницу, не сбавляя шаг.

– Извините, Йован, это какой-то беспредметный разговор. Я ничего не пытаюсь сказать…

Она останавилась, развернулась к врачу:

– …кроме того, что доктор Штерн копался в личных делах сотрудников госпиталя. И почему-то я уверена, что никто не давал ему соответствущих полномочий…

Шаталов смотрел на Ясну, целую, невредимую и непримиримую, и не мог сдержать улыбки. Жива. Жива!

Цветко неслышно подошел сзади, тронул его за рукав.

– Надо ехать, Радо!

Село Раковица, автономный край Косово, Югославия

Июнь 1999 года

Немногие в Раковице помнили, что Немой Вукашин еще жив. Дом его стоял на околице, особняком, у слияния двух подходящих к селу дорог. Левая вела к Глоговацу и Приштине, правая длинной дугой огибала кукурузное поле, утыкалась в лес, уходила на юг, к горным перевалам, Призрену и далекой Тиране.

С первыми лучами солнца в дом Вукашина приходила соседка Миляна, помогала старику одеться, собрать на стол, следила, чтобы он съел хоть малость. Потом Вукашин, опираясь на узловатую палку из виноградного комля, выходил на крыльцо и садился на лавочку у двери прогреть косточки. К полудню солнце пряталось за угол, и старик сидел в тени, выпрямив спину, положив перед собой костлявые руки на набалдашник палки.

Никто не сказал бы, сколько ему лет – он был всегда. Даже Миляна, даром что восьмидесятилетняя, могла лишь вспомнить, как девчонкой бегала за околицу, а Вукашин уже пахал поле, выгонял со двора в упряжке пару остророгих быков, играл на аккордеоне и смеялся громче всех.

Немногие припомнили бы, когда Вукашин стал Немым, потому что случилось это не в Раковице. Пятьдесят четыре года минуло с тех пор, как после войны он вернулся в родное село – и больше не произнес ни слова. Говорили, что он сражался в партизанском отряде. Говорили, что выжил в хорватском концлагере Ясеновац, где сотни тысяч погибли в нечеловеческих муках. Говорили, что прятался от войны в греческих монастырях. Рассказывать можно что угодно, немой не ответит.

Вернулся – и ладно. Уже тогда пожилой, Вукашин долгие годы седел, высыхал, как изюм, молчал, молчал.