провел у тети Офелии не только лето. Ты жил у нее девять месяцев.

– Срыв? Я… Я не… У мамы? У нее правда был…

Мне хотелось попросить у отца сигарету.

– Она очень сильная, твоя мама. Не знаю… Просто жизнь – штука нелогичная. Ощущение было такое, что твой брат умер. И мама стала другим человеком, ее было не узнать. Потом ему вынесли приговор, и ее это просто уничтожило. Она была безутешна, потому что всей душой любила твоего брата. А я не знал, что делать. И даже сейчас я иногда смотрю на нее и хочу спросить: «Все прошло? Точно?» Когда она вернулась ко мне, Ари, она казалась такой хрупкой… Но шли недели и месяцы, и она постепенно приходила в себя. Она снова стала сильной и…

Я услышал, как папа заплакал.

Я остановил машину на обочине.

– Прости, – прошептал я. – Я не знал. Я не знал, пап.

Он кивнул. Потом вышел из машины и встал на самом пекле. Я знал, что он пытается собраться. Ему нужно было навести в душе порядок, как в неубранной комнате. Сначала я решил его не трогать, но потом мне захотелось побыть с ним. Может быть, – подумал я, – мы слишком часто оставляем друг друга в одиночестве. Что, если одиночество нас и убивает?

– Пап, иногда я ненавидел вас с мамой за то, что вы делали вид, что он умер.

– Я знаю. Прости, Ари. Прости меня. Прости меня. Прости.

Тринадцать

Когда мы доехали до Тусона, тетя Офелия уже умерла.

На ее похороны пришло много народу. Было очевидно, что все ее очень любили. Все, кроме ее семьи. Из родственников были только мы – я, сестры и мама с папой.

Незнакомые люди подходили ко мне и спрашивали:

– Ари, это ты?

– Да, я Ари.

– Твоя тетя тебя обожала.

А мне было ужасно стыдно. Стыдно за то, что я хранил воспоминания о ней на задворках своей памяти. Ужасно, ужасно стыдно.

Четырнадцать

После похорон мои сестры разъехались по домам.

Мы с мамой и папой остались подольше – нужно было разобрать тетины вещи и закрыть дом.

Мама точно знала, что делать, а потому мне сложно было представить, что когда-то она в самом деле едва не потеряла рассудок.

– Ты весь день с меня глаз не сводишь, – заметила она однажды вечером, когда мы смотрели на грозовые тучи за окном, надвигающиеся с запада.

– Правда?

– Ты сегодня тихий.

– Да я всегда такой, – заметил я, а потом спросил: – Почему никто не приехал? Другие дяди и тети? Почему их не было на похоронах?

– Они не одобряли поведение твоей тети.

– Почему же?

– Она долгие годы жила с женщиной.

– Фрэнни, – сказал я. – Она жила с Фрэнни.

– Ты ее помнишь?

– Да, смутно, но помню. Она была милой. У нее были зеленые глаза, и она любила петь.

– Они были любовницами, Ари.

– Ясно, – кивнул я.

– Тебя это беспокоит?

– Нет.

Я ковырялся вилкой в тарелке. Потом поднял взгляд на отца, но он опередил мой вопрос.

– Я любил Офелию, – сказал он. – Она была доброй и порядочной.

– Вас не смущало, что она живет с Фрэнни?

– Кого-то смущало, – ответил он. – Твои дяди и тети, Ари, – они просто не могли с этим смириться.

– А тебя не смущало?

На лице у папы возникло странное выражение, будто он пытается сдержать гнев. Я понял, что он злится на мамину семью, а еще ощущает бессмысленность этой злобы.

– Думаешь, мы бы позволили тебе жить у нее, если бы это имело для нас значение?

Он повернулся к маме. Она кивнула.

– Когда мы вернемся домой, – сказала она, – я покажу тебе фотографии твоего брата. Договорились?

Она наклонилась ко мне и вытерла мои слезы. Я не мог произнести ни слова.

– Мы не всегда принимаем правильные решения, Ари. Но мы стараемся изо всех сил.

Я кивнул, не в силах вымолвить и слова; слезы просто катились по моим щекам, будто внутри меня текла бескрайняя река.

– Кажется, мы сделали тебе больно.

Я закрыл глаза и перестал плакать. А потом сказал:

– Кажется, я плачу от счастья.

Пятнадцать

Я позвонил Данте и сказал ему, что мы вернемся через несколько дней. Рассказывать ему о тете я не стал, сказал только, что она оставила мне свой дом.

Он удивился:

– Серьезно?

– Ага.

– Офигеть.

– Это точно.

– Большой?

– Да, отличный.

– И что ты будешь с ним делать?

– Ну, вроде как друг моей тети хочет его купить.

– А что будешь делать с деньгами?

– Не знаю. Пока об этом не думал.

– Как думаешь, почему она решила оставить дом тебе?

– Понятия не имею.

– Что ж, теперь ты можешь уволиться из «Уголька».

Данте. Он умел меня рассмешить.

– А у тебя как дела?

– Да так, все еще работаю в аптеке, – сказал он. – И тусуюсь с одним парнем или типа того.

– Да?

– Да.

Я хотел спросить, как зовут этого парня, но промолчал.

Тогда Данте сменил тему. Я всегда понимал, когда он специально меняет тему.

– Мама с папой просто влюбились в Ножку.

Шестнадцать

Четвертого июля[47] мы по-прежнему были в Тусоне и вечером отправились смотреть фейерверки.

Папа разрешил мне выпить с ним пива. Мама делала вид, что не одобряет, однако будь это правдой – обязательно бы нас остановила.

– Это ведь не первое твое пиво, правда, Ари?

Я не собирался ей лгать.

– Мам, я же обещал, что буду нарушать правила так, чтобы ты ничего не знала.

– Да, – согласилась она, – именно. Но ты ведь не садился пьяным за руль?

– Нет.

– Честное слово?

– Честное слово.

Я потягивал пиво и любовался фейерверками.

Казалось, я снова стал маленьким мальчиком. Я обожал и сами фейерверки, и то, как восхищенная толпа провожает каждый взрыв в небе криками «У-у-у!», «А-а-а!» и «О-о-о!»

– Офелия всегда говорила, что Фрэнни для нее как четвертое июля.

– Мило, – сказал я. – Кстати, что с ней случилось?

– Она умерла от рака.

– Когда?

– По-моему, лет шесть назад.

– Вы были на ее похоронах?

– Да.

– И меня с собой не взяли.

– Не взяли.

– А она ведь присылала мне подарки на Рождество.

– Надо было рассказать тебе.

Семнадцать

Судя по всему, мои родители решили, что в мире уж слишком много секретов. Перед отъездом из тетиного дома мама вынесла две коробки и убрала их в багажник.

– Что это? – спросил я.

– Письма, которые я ей писала.

– И что ты будешь с ними