– Иметь тебя в качестве представителя потерпевшего – идеальный вариант. Сейчас будет уголовный процесс, прокурору можно будет ничего не делать, ты все сделаешь сама.

– Они примерно так и поступают, меня сейчас и просят, чтобы я обязательно была на процессах по продлению ареста, потому что досконально информацию по делу знаю только я и следователь, надо помочь следствию.

– Ты была против, чтобы обвиняемые по этому делу были в клетке.

– Да, нам за это прилетело от многих – вот вы сдаете свои позиции, вы за сотрудников. До многих не доходит, что нарушение прав недопустимо вообще, здесь не может быть избирательного подхода. Мы даже некоторым сотрудникам ФСИН, привлекаемым к ответственности по делу Макарова, предлагали обратиться в суд с жалобами на нарушения их прав.

– Есть два института: аппарат уполномоченного по правам человека и прокуратура в части надзора за исправительными учреждениями – они нужны?

– В нашем случае первый очень помогал. Прокуратура – нет. Прокуратура здесь совершенно не нужна.

– Как ты видишь реформу ФСИН?

– Я не вижу ее как отдельную. Только в связке с реформой прокуратуры, следствия и Минздрава. Что происходит? УФСИН бьет, не дает записи, поэтому доказательства внутри системы бесполезны. Прокуратура должна иметь возможность прямого доступа к записям с камер, ее надо реформировать. Следствие надо реформировать, чтобы оно проводило нормальные проверки. Минздрав надо реформировать, чтобы это министерство работало в колониях. Нужно строить новую систему, реформировать все эти ведомства.

– Я недавно разговаривал с одним зэком, которого потащили в дежурную часть и поставили на растяжку, обычная история. Но тут дежурный говорит сотруднику: «Ты зачем его привел? Хочешь, чтобы как в Ярославле было?» Как ты к такой популярности относишься?

– Не воспринимаю это как популярность. Меня стали узнавать в Ярославле, конечно, но мне смешно, иногда даже напрягает, ведь ты постоянно под прицелом, нельзя ударить в грязь лицом.

старший партнер юридического бюро «Гончарова, Новиков и партнеры»

– Лето 2019 г. – это начало чрезвычайного правосудия?

– Странный вопрос. Вообще, оно у нас чрезвычайное довольно давно по общечеловеческим меркам, а если рассуждать о том, новый ли это уровень чрезвычайности, то я пока ответа не знаю. Первая ласточка того, чего не было раньше, – скорострельное дело Котова. До сих пор все было в том же режиме, что и последние несколько лет, но посмотрим. От того, как повернется дело по статье 212 УК РФ, наверное, будет многое зависеть.

– А как оно повернется?

– Мне пока кажется, что мы не прошли точку невозврата. Мы все еще можем отыграть назад, в частности, например, дело Дмитрия Васильева[15]. Дело прекратили, отыграли назад, по крайней мере по тому, что известно сейчас. Да, видно, что у Бастрыкина заиграла боевая труба, видно, что ему хочется вернуть свой 2012 год, все это еще раз пройти. Я не уверен, что сможет. Время прошло, он уже сильно старше, Путин сильно старше, уже поэтому, возможно, некоторые вещи, которые Бастрыкин планирует, у него не получатся. Если они получатся, значит, будет немного другая ситуация.

– Я как бывший следователь в делах, которые расследуются быстро, ничего плохого не вижу. Другое дело, возможно ли вообще за трое суток, за неделю соблюсти право на защиту?

– Нет, про соблюдение права на защиту здесь никто не говорит изначально. И вообще, мне не очень нравится выражение «соблюсти право на защиту». У нас суд соблюдает право на защиту, когда ему привозят избитого человека, а судью интересует только, вручили ли тому обвинительное заключение за семь суток. Вот это – соблюдение права на защиту. Мне кажется, что в приоритете должна быть защита человека. Возвращаясь к теме скороспелого следствия в нынешнем понимании – следствия, долгие годы все больше и больше сползавшего в избыточность следственных действий. По стандартам, сложившимся за последние годы, никакого быстрого следствия быть не может. Первое допущение, которое нужно сделать, оценивая скорость направления дел лета 2019-го в суд – это то, что силовики отказываются от своих стандартов. Второе – то, что не будет удовлетворено никакое ходатайство защиты. Третье – то, что защиту будут насиловать на тему сроков ознакомления с делом по окончании расследования, чтобы само дело скорее запихнуть в суд. Да, это будет действительно чрезвычайщина по сравнению с тем, что происходит сейчас. По отдельности мы наблюдали это в самых разных делах, просто не было настолько плотной концентрации бессмысленности и пренебрежения процессуальными правами, как сейчас. В принципе это не инновация.

– Очевидно, главное, что присуще чрезвычайному правосудию, – абсолютное и нескрываемое подчинение суда какому-то неведомому центру управления. Согласись, судьи встали во фрунт.

– Судьи во фрунте стоят очень давно. Для меня гораздо более показательным в этом году было дело украинских моряков, именно за счет того, что их много. В обычных случаях не так бросается в глаза системность формального судейского подхода, но в деле моряков, где невозможно рассматривать продление срока содержания под стражей одним судьей в одном зале, их вынуждены были делить сначала на четверки, потом на шестерки. И эти четверки и шестерки рассматривались не синхронно, а последовательно. И мы видели на 32 судебных заседаниях, как полтора десятка разных судей в Лефортовском суде и в Мосгорсуде ведут себя совершенно одинаково. Эта история тоже о многом говорит.

– По поводу украинских моряков – скажи, пожалуйста, зачем вообще это нужно было России?

– России это в принципе не нужно. Решение принимал начальник на месте. Когда украинцы только подошли к российской морской границе и связались с портом Кавказ, им совершенно спокойно ответили, что заявку приняли, пристраивайтесь в конец очереди на проход, там были в основном гражданские суда самых разных флагов. Только спустя некоторое время пограничники поняли, что это военные суда. Писавшие рапорты и дававшие показания российские пограничники, естественно, не говорят, что прошляпили эту ситуацию. По их утверждениям, они все эти корабли видели задолго до того, как те появились, но, поскольку в действительности это было не так, у них ничего не сходится. Вышли на связь с украинскими кораблями, стали им что-то сбивчиво говорить насчет того, что там – закрытый район, а по системе автоматической навигации этого сообщения не было, и начали импровизировать. Ситуация развивалась так, что украинцев сначала не пускали от условной границы в сторону пролива, они как-то уклонились и дошли до куска моря, который называется «Якорная стоянка 471» – места, где все ждут лоцмана. Украинцы постоянно передавали, что хотят лоцмана, русские отвечали: «Вы нарушили границу», – вот этот невнятный обмен сообщениями длился до наступления темноты. А с наступлением темноты, когда украинцы получили приказ возвращаться, они пошли назад, и вот тут-то по ним и стали стрелять. Я считаю, что за стрельбу отвечает конкретный человек, вице-адмирал Медведев, начальник береговой охраны. Но с того момента, как стрельбу открыли и корабли захватили, поскольку действует правило «ни шагу назад», это стало политикой России. Если бы моряков отпустили, была бы политика России такая, что Россия миролюбива, но так как их обстреляли, политика стала такая, что Россия не идет на компромисс в том, что касается границы. Любому сценарию всегда находится объяснение постфактум: мол, это единственный возможный вариант, у нас принята такая система действий в любых ситуациях. Оказалось, что принимал решение адмирал, стрелял какой-то лейтенант, а в итоге все это стало личной темой Путина. Притом что никаких плюсов Россия из этого заведомо не могла извлечь, минусы постепенно копятся, с месяца на месяц уже будет решение Гаагского трибунала по существу, придется платить, пока непонятно сколько. Ни единого плюса из этой истории извлечь нельзя. Тем не менее, поскольку действует принцип, что мы никогда не ошибаемся, сейчас мы находимся в той же точке.