На страстные звуки угрюмо заскулила собаки. Это Шайтан ревновал меня.

Слышался голос знаменитого цыгана. В то время многие влюблены были в него! – «Очи черные, очи жгучие!» – в безбожной стране новая религия: что и награда, и расплата, и день, и ночь, и счастье, и несчастье – все в мире есть любовь! Она кочует по свету, как цыганская песня. – «Не встречал бы вас, ох, не страдал бы так!» Цыгана Колю вырвали из табора на божничку телевизора.

Помню отрывок из фильма (как бы сейчас назвали: клип) – на хуторе домик с соломенной крышей, месяц над ивой. «Вы сгубили меня, очи черные! Унесли на век мое счастие…» Молодой цыган метался в ночи, напирая грудью на плетень. Словно коренник в тройке, летела песня его! Пристяжные ей – взнузданные облака с одной стороны, темный лес и заливные луга – с другой! Неслась цыганская душа, летели к черту бутафорский домик, деревья и луна. Весь мир вставал на дыбы! Будто ловкий цыган заарканил его своей любовью!

Подобно африканской крови поэта, тосковал Сличенко среди русских снегов: «Кто счастья знал, тот не узнает счастья!» Цыган понимал муки Пушкина, что несвобода – это жизнь без любви: «Не спрашивай, зачем унылой думой среди забав я часто омрачен». И что в России с бунтарей выкуп небесный берут уже на земле: «На краткий миг блаженство нам дано».

Он вернул Есенина. Привел за руку – как блудного сына! Россия стояла в слезах у порога, узнавая своего златокудрого мальчика: «Не такой уж горький я пропойца, чтоб тебя не видя умереть».

Оля положила руки поверх острых штакетин забора:

– Красивый у вас сад!

– Говорят, отец хотел, чтобы в доме было много яблок и шел от них «духмяный запах»!

– Яблони одичали.

– Идем, покажу тебе…

– Нет. Иди один. Я тебя здесь покараулю.

Она проводила меня до калитки:

– Люблю старые деревья! – И добавила задумчиво: – Почему люди не могут быть так красивы в старости?

– Театром бредишь? – предположил я с каким-то смешным кивком. И все ждал, вглядываясь в ее светлые волосы, что она вспомнит заросли вишни, побег через окно веранды и прощание утром на мосту.

6

Сад был похож на старый этюд, записанный другим художником. Лишь кое-где проступали контуры прежнего замысла. Особенно заметно это было весною.

В марте под яблонями снег был избит розгами ярких теней. На припеке и вовсе разъеден садовым мусором из мелкой коры и тонких веток.

Небо меж голых ветвей сияло цветом спелой голубики.

Обледеневшие, серо-пятнистые воронки у основания стволов протаивали до самой земли, из них торчали пучки желтой травы с легкой прозеленью. В воздухе разлито что-то бражное, золотистое и сладкое, похожее на запах старого меда, что хранила бабушка до Великого поста. И мне казалось, что Пост – это караульная служба для души.

Летом сад скрывал свое одичание! Будто отец брал меня за руку и вел по тропинкам. По запаху морковной ботвы я определял место, где росли когда-то розы, вымерзшие в бесснежную зиму. В осевшей траншее из позеленевшего камня укрывались лозы винограда, а теперь сидела кудрявая рассада помидор под пыльными рамами.

Осень опять раздвигала границы угасающего сада, выпуская из него какую-то несбывшуюся мечту.

Сквозь голые ветви открывалась парящая прорезь – вновь приближался изгиб реки! Казалось, что деревья растянули на ветках тонкую голубую ткань, немного влажную в продольных складках.

Здесь мягче и нежнее звучал мамин романс: «Листья желтые медленно падают в нашем старом, забытом саду…» Как приглашение отцу уж если не вернуться, то хотя бы вспомнить!

Осенью в саду всегда что-то не успевали: торопились вскопать землю, убрать листья из-под яблонь, обрезать и уложить малину. И отступались со словами, что весной «дерево само подскажет».

Хмельной дух ранеток от ночных морозов сменялся в солнечные дни глубинным запахом теплого сена. Первый снежок казался робким, легким, неспешным. Серое небо провисало до верхних побегов. Потом дул ветер, влажные хлопья летели торопливо и запальчиво, призрачно взмывая из сумеречной мглы.

Зима приходила белым праздником: земля уставала от грязи и темных ночей. После снегопадов дедушка обтаптывал стволы яблонь от мышей. Скрипел снег под валенками, тянуло на мороз, и даже звезды затаивали дыханье, чтобы не сорваться и не сгинуть в растущих сугробах. Ближе к весне я залазил на яблоню у колодца, собирая в кружку мороженые ранетки. В избе заливал их водой и ставил на печь. Сморщенные бордовые яблочки набухали, светлели и разглаживались, распространяя запах подтаявшего вишневого мармелада.

В мартовские оттепели снег казался старым, дышал простуженно с влажным хрустом; на дорогах и вовсе превращался в серую рассыпчатую халву.

В мае яблони зацветали с кондитерским изяществом белых лепестков. Их нещадно обрывали воробьи и несли в гнезда, заметно виляя в полете – лепесток в клюве вызывал боковую струю воздуха.

7

В глубине леса возник протяжный вой.

Лавина стальных звуков хлынула в лес, прерывая в мгновение всякую жизнь.

Набухшая на черенке рельс зеленая почка – выросла в стремительный поезд.

– А что потом случилось с княжной?

Лобастый тепловоз пронесся мимо, толкая впереди себя горячий воздух. И уже привычно стучали железные молотобойцы на стыках.

Сквозь страшно-отчетливое мелькание колес летели яркие обрубки сосен на другой стороне просеки.

Из окон вагонов смотрели на молодых людей пассажиры с вялым дорожным любопытством.

Поезд прошел. Наступила оглушительная тишина.

– Она ехала с адмиралом в поезде…

Юности свойственно облачно омрачаться в солнечную пору, когда невозможно быть счастливым, если кто-то и где-то несчастен. Причем этот «кто-то» может быть даже из другой эпохи, но с родственной душой! Таково уж требование влюбленности: не будет сама собою, если не станет чудом и не воскресит любовь адмирала и княжны, и не найдет в теперешнем мире доказательств той любви. Да и как же иначе? Мир, забывший прежнюю любовь, – разве сможет принять новую?

Мы шли и удивлялись, что могли лежать рядом в старом роддоме и даже кричать «на пару».

– Нет, ты лежал зимой, а я – летняя!

Солнце опустилось за осиновую рощу. Еще полчаса назад такое нестерпимое от лобовых лучей, теперь оно не мучило глаза, просачиваясь сквозь бордовую копоть на темных стволах. Словно млеющая краснота в щелях печного поддувала!

– Ты, правда, не хочешь видеть отца?

– А что я скажу? Верни мне детство? Сравни, какой я получился, с белого листа…

– Не любишь переделок? Все-таки он много для тебя значит.

– Душа человека неизменна! – вспомнились слова деда Егора.

– Значит, ваши – тоже.

– Вообще не понимаю, – сказал я, – как может рушиться мир