– Вот они! Журавли!..

Нутро мелко тряслось: таким маленьким и потерянным казался я себе, такие жалкие чувства прятались в моей душе!

Звуки с неба крошились и расходились вширь, как идут во льду трещины.

Лунный свет стал более водянистым и оседал на землю голубой мутью, пробирая насквозь деревья и кусты. И вместе с ним отчетливее проникали к нам звуки журавлей. Они будто задыхались, пытаясь пробить душную твердь над головами. Даже на земле стало трудно дышать.

14

Мертвым крылом на столбе трепыхалась несорванная листовка. Черным айсбергом – в клубах белого пара – проплыл отцепленный паровоз. Несколько солдат красовались бантами: разорвали платок – чей-то подарок для жены.

Жалкая кучка цыган шумела на заснеженном перроне, будто стая птиц, не успевших улететь в теплые края.

В купе Верховного правителя России вошел генерал Занкевич:

– Ваше высокопревосходительство, поступила депеша от генерала Жанена. Он предлагает вам один вагон до Иркутска.

Колчак поднял усталые глаза. Черты его лица, без того резкие, обострились за последние сутки:

– Передайте ему, что эшелоны с русским золотом останутся при мне. И ни в каком случае не будут вывезены из России.

Он и теперь еще стоит «почтовый ящик» под крышей голубца у Таленского погоста. Может, через него старик-парфюмер отправил письмо-свидетельство тех дней:

«Отречение царя, отречение от всего святого! Толпа требует новое, ревет о старом; ни радость и ни горе уже не под силу. Общество вдруг очнулось, как безнадежно больной перед кончиной. Стало умилительно все добропорядочное, размеренное. А главное – породистое. Остались еще люди, что умели любить. Нести свой крест. Колчак был из них».

Железнодорожные эшелоны растянулись по всей Сибири, обагряя солдатской кровью главную дорогу войны. Фронт разваливался, и только чешский корпус слит единой волей – вырваться из мятежной России.

На станции «Зима» оторвавшийся чешский тромб закупорил артерию Верховного Правителя.

Начальник штаба ждал.

– Что еще, генерал?

– Господин адмирал! Преданные вам офицеры и конвой предлагают пробиваться в Монголию. По почтовому тракту. До границы двести верст. Автомобили готовы!..

Колчак сжал губы чайкой: тонкая верхняя, изгибом напоминала птицу над волной.

– Постройте солдат и офицеров перед штабным вагоном. Я выйду к ним! (Дед Егор стоял в том строю. Он готов был идти за адмиралом через ледяную пустыню, верный своей единственной в жизни присяге.)

Мягко закрылась дверь, в коридоре привычные голоса: слышно, как солдатик бросает уголь в печь, звенят стаканы, повар готовит завтрак…

Темно-синий бархат упал на колени.

Анна отложила пяльцы и раскрыла Библию: «что мятутся язычники, и народы замышляют тщетное. Восстали цари земные, и князья собрались вместе на Господа и на Христа Его…»

Мутное солнце кропило светом затоптанный перрон, цыганский табор и шеренгу солдат. В момент, когда распадается коллективная воля, люди сильней жмутся друг к дружке. И не важно: чье дело победило – правое или неправое; главное, не выронить стержень своей души, держать его, как штык голой рукой.

Слова Колчака выслушали в полной тишине, а потом зашумели. Громче всех кричали цыгане…

Александр Васильевич вернулся, на шинели крупные теплые снежинки.

– Что ты сказал им, Саша?

– Я остаюсь.

– «Солнце превратится во тьму, и луна в кровь, прежде нежели наступит день Господень великий и славный». А с нами что будет?

– Пророчествуют те, у кого нет будущего. – Он улыбнулся той единственной в мире улыбкой парящей чайки. – У нас ничего не отнять!

Вагон медленно поплыл, хоть и стоял на месте – отправили другой эшелон.

«Семеновский состав! – крикнул унтер-офицер в коротком полушубке без погон. – Егор! Смотри-ка, солдатик ловчит чайник выхватить! Дурище!.. Поднимешь, когда поезд пройдет». – «А что сказали на митинге?» – Солдат кивнул на вагон Верховного правителя. – «Говорил, не хочу, мол, вас напрасно губить! Идите, мужики, по домам… Ты куда?» – «Пойду цыган отгоню!»

Перрон быстро пустел. В окне адмиральского вагона махала рукой барышня с темной косой на плече.

15

Первая цыганка вышла в белом платье. Куталась в рваную шаль и озиралась на белый свет. Голос низкий, причитающий, будто замешивала песню в ступке для гадания. Мотив неясный, шершавый, непокорный, в словах удивление – деревянные домики, пожарная каланча, темный лес за околицей – все распадется, все изменится, все смоет красная пена заката…

– Помнишь, Саша, нашу встречу?

Спросила, будто с полпути вернула:

– На Балтике, на эсминце. Флот ждал войну, а я ждала тебя! Ты появился в кают-компании вечером, веселый, с гитарой: господа, я приехал на лошади! Мужик на пароме с подводой… О тебе ходили легенды: в Северном океане на шлюпке – в поисках барона Толля. Это было еще безрассуднее, чем сама экспедиция барона!

Человек обживает такое пространство, на какое способна его душа! Будь то шлюпка отчаянного капитан-лейтенанта или вся Великая Сибирь от Урала до Приморья.

Вторая цыганка вышла в красном платье, ее короткий причитающий вскрик утонул в снегах. И слышался в нем всплеск золотого оружия, упавшего с борта черноморского крейсера, не опреснившего моря измены!

Словно замерзший цветок – облетала цыганка песенными лепестками…

– А потом я узнала, что ты в Японии, почти в плену, бросила мужа во Владивостоке и примчалась в твой госпиталь. Тебя лечили бывшие враги. Помню, лепестки сакуры на белом кителе, звонил колокол. Я поклялась не расставаться с тобой!

Княжна взяла вышивку, прижимая к груди серебряный узор:

– Боже мой! Я не была у постели умирающего сына! Теперь отнимут и тебя…

Третья цыганка вышла в черном платье, с красными цветами на подоле. Она прошлась по грязному снегу, собирая с рваного полукруга по нитке чистого звука, и осторожно сматывала песню в цветастый клубок.

– Кажется, нас прицепили к паровозу!

– Теперь уж недолго.

– Пусть. Еще хоть день в пути…

Солнечный луч упал на погон с тремя двуглавыми орлами.

– Мне рассказывали об экспедиции девятнадцатого года, – начал Колчак.

Четвертая цыганка вышла в платье голубом. Она заглянула в глаза адмиралу и пустила песенный клубок по снежной дороге!

– В устье Игарки обнаружили склады, еще от царя остались. Их охранял местный большевик, бывший ссыльный. Оказал сопротивление – расстреляли. А собаку – на цепи у входа – пожалели. Пришлось пробить стену, чтобы вынести продукты. Говорили, что, когда все забрали, кобель перестал рваться, уткнулся мордой в снег. Кормить пробовали – не взял! Отвязали, не кусался, думали: на сто верст нет людей – никуда не денется. Так вот не пошел, остался в пустом доме…

– И что с ним сталось?

– Волки, наверно…

16

Прощались на мосту. Качались доски под ногами; Оля спросила:

– У тебя с собой есть