Воздух в предбаннике посвежел. Каким-то лазаретным холщовым духом пахли простыни и береста.

10

Через открытую дверь был виден сад.

Туманилась темно-синяя листва яблонь, на узловатых стволах лучистые трещинки – в местах среза ненужных веток и лимонно-бронзовые наплывы коры на старых ранках.

Каждой весной дедушка обрезал яблони. Одни ветки, сраженные секатором, падали, как бойцы во время атаки, долго и плавно. Яблоня держала и покачивала их, словно не веря в смертельную рану. Другие летели стремительно, втыкаясь в рыхлый снег. Ветки крупные и яркие, с множеством цветопочек. Но их безжалостно убирали, чтобы дать рост главному стволу.

Я держал банку с варом, похожим на старый мед. Дедушка разглядывал на ладони обмороженную кору, счищал ее и мазал срез, размягчая парафиновую смесь своим дыханием.

Вся Россия времен Гражданской войны представлялась мне яблоней, которую обрезал весной суровый садовник.

– С ним княжна ехала. Коса толстая!

Мы опять сидели в предбаннике, и дед уже натягивал рубаху:

– На пяльцах вышивала!

Неспешно спрятал бутылку за пачки старых газет:

– На станции – цыгане, большой табор, откуда взялись? Конвой взялся гнать от вагона, но она махнула рукой, мол, чтобы оставили…

Вернувшись в парную, я ощутил знойную ненасытность печки. Бросил кипяток, словно вызов чему-то. Серая терпкая пена шипела и терялась в сухих трещинах камней. Я громко запел, будто хватал ртом свежий воздух: «В гавань нашу заходили корабли. – Еще ковш на каменку. – Большие корабли из океана!..»

По выходу из бани мой корабль сел на мель. На мосту встретил Олю. В коротком ситцевом платье она показалась худенькой и голенастой:

– С легким паром!

– Что ты тут делаешь?

– Слушаю твои песни.

– Узнаешь?..

На тропинке появилась Галина Степановна с полотенцем в руках и той особой, перед баней, озабоченностью человека, который хочет смыть все, что пачкает душу. Оля шепнула:

– Приходи вечером!

Мы неловко разминулись на узкой тропинке: женщины обдали меня запахом торопливой небрежности. Отступив в тень облепихи, запоздало вспомнил, что одет в старые дедовы штаны и что, наверно, смешон в них…

11

Теперь я шел по деревенской улице вместе с девушкой и в новых джинсах!

Осень расщедрилась: после теплого дня был чудный вечер.

Незадолго до заката солнце просушило небесное полотно, розовые кружева тучек озарялись накрахмаленным светом последних лучей.

Оля замедлила шаг возле неприметной избы:

– Вот бывший наш дом!

В огороде ржавая бочка. Заросли лопуха. На крыльце стояли чужие люди. Еще три года назад она жила здесь и металась меж обидами родителей. Они разводились и ждали: на чей чемодан сядет девочка. Оля была младшей в семье, мать – властная, но тревожная. Отец – художник-самоучка, проигрывая в характере, пил и брал куражом. Олю любили и ласкали все, под ее умоляющим взглядом мирилась старшая сестра с матерью, остывал отец, грозя всему миру написать «изумительный» портрет. Ей даже взрослеть не давали, чтобы не исчез так быстро ее детский дар.

После развода мать с Олей уехала на Север, в поселок на крупном угольном разрезе. Отец махнул в Барнаул, чтобы творить. Старшая сестра вышла замуж. В прошлом году Оля приехала к отцу на каникулы, поступила в театральную студию при театре и вдруг осталась.

И вот теперь они решали с матерью, как жить дальше.

12

«Приедешь, школьных друзей встретишь!» – «Да. А ты в кафе сходишь, дашь собой полюбоваться!..» – «Может, он уж забыл давно». – «Такую не забудешь!» – «Как приятно, если не обманываешь». – «Нисколько…»

Рыхлые тучки досадно зевнули, да так, что их свело, растянуло и понесло куда-то по темному небу.

Лунная долина была похожа на меловое русло высохшей реки! Легкий ветер шевелил белую пыль, и казалось, что нас накроет с головой прорвавшийся с неба поток.

Звезды проглядывали меж сосен и тайно гудели на луну – будто толстую классную даму, стесняющую их своим присутствием.

Мелко тряслась душа: через нее, как сквозь сито, цедились звуки песка под ногами, ломких веток и шишек. От огромных листьев лопуха исходил пыльно-чердачный запах.

– Тебя не хватятся дома?

– Испугался?..

Было странно: она совсем не думала о том, что за нее волнуются! А мне слышался взволнованный голос Галины Сергеевны: «Глаз не сомкнула! Где ты была?» – «В саду гуляла, домой тропинки…» – «Не кривляйся!»

Мы прошли детскую развилку, и дорога привела к старому погосту. Грибной дух от рыжих гнилушек. Фосфорический свет, подпаливший основание ветхого креста, с треугольной крышей.

Казалось, что только луна ухаживала за этим местом. Заросшие холмики, одичавшая сирень, низкие оградки, таинственные дольки Божьей нивы. Бескостный страх в голубых просветах. Взмахи лунатических крестов испытывали тяжесть души, будто она повисла на ветхих перекладинах…

Самое неподходящее место, чтобы проверить свой характер: душа под спудом, земля сомкнула губы. А мы все шли до какого-то ненужного предела, до какой-то непременной отметины.

У серой плиты цвета ноздреватого жмыха увидели столик и две коротких скамьи.

Сели напротив, положили руки. Большой жук в черном фраке спрятался на торце стола, оставив усы для присмотра. Оля сжала мои ладони (чтобы не трогал жука). В темных глазницах не видно взгляда; а душа вдруг изболелась, истосковалась. В крови свернулись черные узелки… Ладони раскрылись, еще цепляясь друг за друга, словно мы разламывали черствый хлеб. Этот жест показался таким древним и знакомым…

Стволы берез слоились белой рябью от обостренности зрения.

Кресты погоста, как добрые старики, выступили из-под тени, кланяясь нам вслед.

Обратная дорога была легка и крылата. «Боже, зачем?..» – шептала она, стряхивая паутину с плеч. Но в голосе слышалось еще что-то кроме испуга.

13

Лунная опека земли пошла на убыль.

Тени деревьев стали длиннее и потеряли утомительную резкость. Расширился ночной горизонт – из непроглядной мглы выступили дальние рукава леса и ближние холмы.

Ночь обмякла.

Оставшись без классной дамы – луны, звезды расшалились и сгрудились кучей-малой. Будто досадные капли под промокашкой – они высыхали, расширяя прилежную синеву меж крупных созвездий.

Вот уже кончился лес, затем осиновая роща. Показались приземистые плетни деревенской околицы. А мне хотелось идти еще и еще! Куда-нибудь – во всю ночь! И может, еще весь солнечный день. Остановиться страшно!

Мы даже не целовались: перед кладбищем было бы стыдно, а после – некогда…

Лунный свет иссушил душу. Я озирался, будто искал что-то. На самом деле уже трусил:

– Вон (на небо смотрел, будто впервые!) на ту звезду смотрели адмирал и княжна! Он пел ей: «Будешь вечно неизменная…»

– Кому: звезде или Анне?

Высоко над деревьями послышался тонкий, далекий и какой-то окраинный звук. Я будто очнулся,