она ни была— Полыхающую белым пламенем страсть своей творческой энергии, очень трудно бывает резко переключиться и стать в позу хирурга, с безжалостным хладнокровием делающего свое дело.

Вот несколько конкретных примеров тех трудностей, с которыми мы столкнулись. В первой главе книги описывается путешествие, во время которого поезд ночью пересекает Виргинию. Роль этой главы в книге состоит просто в том, чтобы представить несколько главных действующих лиц, дать фон будущего действия и, может быть, в самом движении поезда, в тишине земли отразить некий ритм, вызвать определенное чувство, которое заложено в природе книги. Отсюда очевидна бесспорная роль этой главы, но в отношении к общей идее книги эта роль все же вторична, потому и глава должна занять соответствующее место.

Однако в оригинале описание ночного движения поезда через Виргинию заняло площадь, явно превышающую размеры романа средней величины. Тут нужны были одна-две вводные главки, я же написал более ста тысяч слов; подобное нарушение пропорций явно давало о себе знать и в других частях рукописи.

То, что я написал о великом поезде, было по-настоящему Хорошо. Но мне пришлось столкнуться с тем, к чему следует подготовить себя всякому человеку, желающему писать книги: горечь урока заключается в том, что написанное тобою может быть прекрасно, лучше этого ты ничего доселе не писал, и все же оно совершенно не укладывается в рукопись, которую ты намерен опубликовать. Это тяжело, но этому надо прямо взглянуть в глаза, что мы и сделали.

Мой дух содрогался при виде кровавой резни. Мое сердце сжималось при виде того, как обкарнывается книга, в которую вложена его частица. Но это надо было сделать, и мы делали это.

Первая глава оригинала, глава, которую и сам редактор находил лучшим из дотоле написанного мною, была безжалостно выкинута,—выкинута потому, что представляла собой на самом деле не начало книги, а лишь нечто подводящее к нему; поэтому от нее следовало отказаться. И мы отказались от нее, с первой до последней строки. Главы длиною в пятьдесят тысяч слов сокращались до десяти или пятнадцати тысяч, и, столкнувшись с этой тяжелой неизбежностью, я сам обрел качество некоей безжалостности и раз или два проводил даже большие сокращения, нежели то казалось правильным редактору.

Другая проблема, с которой я постоянно и трудно сталкивался в своем творчестве, состояла в том, что часто я стремился к воспроизведению жизненных обстоятельств во всей их полноте и точности. Так, в одной из частей книги изображались четверо людей, которые в течение четырех часов, без перерыва, беседуют друг с другом. Все они любят поговорить, часто говорят—или, во всяком случае, пытаются говорить—одновременно. Беседа получилась живой и увлекательной, потому что я знал жизнь, характеры, язык этих людей из первых рук и ничего при этом не забыл. Действие же этой сцены заключалось лишь в том, что молодая женщина, оставив в машине мужа и зайдя в дом к матери, все повторяет, когда муж нетерпеливо сигналит из машины: «Все в порядке. Все в порядке. Через пять минут я буду на месте». На деле эти пять минут растянулись в четыре часа, б продолжение которых несчастный муж упорно давил на свой клаксон, а в это время две женщины и два молодых человека— все родственники,— сидя в доме, вели длинную беседу, обсуждали малейшие подробности жизни и родословной буквально каждого жителя города—их прошлое, перипетии их настоящего, перспективы на будущее. Я записал эту сцену так, как видел, слышал, перечувствовал ее сотни раз, и, право, содержание самой беседы, живость и особенности языка ее участников, совершенная естественность и течение ее, подобное речному потоку, были замечательны; но четыре человека произносили у меня восемьдесят тысяч слов—двести страниц на машинке, напечатанных через один интервал,—и были заняты во второстепенной сцене гигантской книги; конечно, как бы хороша она ни была сама по себе, от нее следовало отказаться.

Таковы были наши главные трудности, с которыми мы столкнулись, работая над рукописью, и, хотя после публикации ее раздавалось немало голосов, что книга, мол, выиграла бы от еще более решительных сокращений, те, которые были осуществлены нами, были столь радикальны, что раньше представлялись мне совершенно невозможными.

Тем временем я был полностью поглощен работой по завершению общего моего замысла, дописывал незаконченные части, искал соединительные линии, что было очень серьезным делом.

Это был изнурительный труд, который в течение года отнимал у меня дни и ночи. И тут я опять столкнулся с главной своей трудностью. Снова я писал слишком много. Писал не только то, что было существенно важным для книги, но вновь и вновь, захваченный какой-то одной интересной сценой, одним из тех волшебных видений, что посещают человека в самый разгар созидательной работы, я тратил тысячи слов на описание эпизода, ничего не добавлявшего к общей идее книги, которая уже и так более всего нуждалась в безжалостном уплотнении.

В течение этого года я, должно быть, написал добрых полмиллиона слов, только небольшая часть которых, естественно, могла быть впоследствии использована.

Особенности моего метода, желание полностью исчерпать материал легли в основу еще одного заблуждения. Пять лет непрерывного писания неизбежно должны были убедить меня в том, что в книге следует использовать все жизненные реалии; следует, более того, все говорить прямо, подтекста быть не может. Поэтому мне и казалось, что я должен довести до кондиции еще по крайней мере с десяток глав, чтобы придать книге окончательную завершенность. Сотни раз я с отчаянием обсуждал этот вопрос со своим редактором. Я говорил ему, что эти главы следовало включить в книгу хотя бы потому, что она казалась без них неполной, а он все упорно доказывал мне, что я заблуждаюсь. Теперь я вижу, что в главном он был прав, но в то время я еще столь безысходно находился внутри своей книги, что мне явно не хватало необходимой дистанции для трезвой ее оценки.

Конец пришел внезапно—конец пяти годам муки и безбрежного труда. В октябре я — впервые в том году—поехал отдохнуть на две недели в Чикаго. Когда я вернулся, то обнаружил, что мой редактор хладнокровно и решительно отправил рукопись в типографию—наборщики уже трудились над ней—и начала поступать верстка. Этого я не предвидел—я был растерян, поражен. «Вы не должны были этого делать,— говорил я ему,—книга еще не закончена. Мне нужно еще шесть месяцев».

На это он отвечал, что книга закончена, а если я еще шесть месяцев буду, сидеть над ней, то потребую потом еще новых шесть месяцев, а. затем еще шесть, и работа в конце концов настолько