Такая формулировка никак не связывала отдельной мобильной группе руки, не заставляла бездарно терять время на сидение в определенной точке. Засада есть засада, но и поиск тоже.

…А в свободное время, которое выпадало нечасто, лучше было самому поболтаться тут и там в городе, даже если нет в этом надобности, и послушать разговоры, попробовать что-то выудить из них для себя, с кем-то познакомиться на непредвиденный случай. Такие знакомства могут принести когда-то пользу. Кордебалет совершал такие прогулки часто. Так же действовали и другие. Но Сохно иногда становился вдруг пасмурным, как осенняя свинцовая туча, сдвигал брови и подолгу сидел молча на скрипучей кровати в своей холодной комнате, где проживал вместе с Кордебалетом и тезкой Толиком Пучковым, бывшим спецназовцем из «Вымпела». И ничего не делал, только лишь смотрел на руки. Он в последние дни почему-то подолгу смотрел на руки, раскрывал на коленях ладони и изучал их.

От войны временами тошнило.

От такой именно войны…

Даже в Афгане такого не было. Даже после пленения и ранения. А здесь тошнило. Восемьдесят килограммов сплошных мышц и шрамов, внешне не слишком быстрый в движениях и в мыслях – до той поры, пока это не понадобится, он привык, что люди его воспринимают однозначно: большой и сильный, прекрасно сложенный самец для женщин, ломовая бездумная сила для мужчин, плохо его знающих. Он и сам создавал себе такой имидж манерой поведения – грубоватый, больше выражающий свое отношение к событиям короткими репликами, чем логически построенными фразами. И реплики часто казались жесткими, резкими. Но люди хотели видеть его таким – это было заметно, он таким и старался казаться, тщательно скрывая то, что было у него на душе, от всех, даже от самых близких друзей.

А дома, в одиночестве, в котором часто пребывал, избегая после работы общества, он писал время от времени стихи. И несколько раз еще в семидесятые и в начале восьмидесятых годов публиковал свои стихи в журналах. Правда, не в столичных, куда пробиться было совсем уж трудно.

Он не боялся, что кто-то из друзей узнает про его занятия. Любителем изящного слова в группе был он один. Но однажды, еще до Афгана, Слава Макаров вдруг принес в учебный центр альманах «Сибирь», выходящий в Забайкалье.

– Толян… – радостно закричал он с порога тира, где Сохно отрабатывал одновременную стрельбу из двух «стечкиных». – Гуляй сюда быстрее… Тут какой-то тип под тебя канает…

Толик обернулся и издали, даже в полумраке базовой части тира, узнал альманах. Но виду не подал. Он спокойно и методично дострелял свою последнюю серию и только после этого неторопливо направился к Макарову и к окружившим его ребятам. Сначала, когда он только увидел альманах в руках у Славы, почувствовал и смущение, но пока делал последние выстрелы, он полностью собой овладел и подошел к группе уже как ни в чем не бывало.

– Кто тут под меня канает? – И грубо вытащил из рук Славы книжку в мягком переплете, открытую на нужной странице. – О!.. Ты посмотри… А я думал, фамилия-то редкая… Одного только человека встречал… Солдат, в Чите служит. Юрой зовут. Водила, Болотова возит.

И он стал вслух читать стихи, коверкая умышленно с издевательством ударения, а то и целые строки. И парни смеялись над его издевательством по поводу поэзии, смеялись и не знали, сколько боли доставляют этому огромному и ничего в жизни не боящемуся человеку, никакой другой боли не боящемуся…

А так хотелось Сохно, чтобы кто-то перебил его, оборвал грубо и сказал, что стихи-то хорошие и не над чем здесь смеяться и ерничать. Даже хотелось, чтобы в рожу дали…

…И, сидя на кровати там, в Грозном, он смотрел на руки с удивлением и непониманием. Эти руки умеют одинаково убивать и писать стихи, они умеют страстно ласкать женщин и смыкаться на горле врага. А ведь с ним в одной роте в военном училище – как их зовут, сейчас уже и не вспомнишь – были два курсанта-чеченца. Хорошие ребята. Где они сейчас? Каким отрядом командуют, и не на них ли он должен охотиться, не их ли должен выслеживать и убивать? Их самих или их детей, братьев. Почему так получилось? Кто виноват в этом? Судьба? Чья судьба? Страны? Или воля нескольких подонков, разделивших власть и страну заодно – между делом, между несколькими бутылками коньяка на правительственной даче в Беловежской Пуще?…

Все разрушилось в этом мире. В привычном мире капитана Сохно. И вместе с тем он в глубине души понимал, что сам в чем-то виноват, потому что сам, как и многие другие, голосовал за этого президента, голосовал, не понимая, что новая пропагандистская ложь и демагогия ничем не лучше старой и привычной коммунистической лжи и демагогии. И он начинал в такие минуты ненавидеть всех. И местного чеченского генерала, который, видя всеобщую жадность до власти, решил прихватить и себе кусок общего пирога, и других. И отлично понимал, что всеми ими движут только личные амбициозные мотивы.

Сохно стал пьянеть уже к половине второй бутылки. Но третью все равно на стол поставил. Или просто таким образом грозил кому-то невидимому, на кого был зол. Игорь ему не мешал. Понимал, что рассказ о пережитом всегда вызывает повторение переживаний, и Толику просто необходимо механическое расслабление психики – такое единственно и бывает, что от хорошей женщины или от хорошей пьянки.

Раньше, как Игорь помнил, Сохно надо было нырнуть на часок в железнодорожную цистерну со спиртом, иначе не будет со стороны заметно, что он вообще выпивал. Психика у капитана, должно быть, стала не та, что в прежние годы. И здоровье уже не такое ломовое. Все течет, все изменяется.

– Как просто было раньше… Когда все мы только собрались вместе… – Голос капитана уже заметно ломался, но чувствовались в нем ностальгические нотки по временам, безвозвратно ушедшим, когда вся отдельная мобильная группа была еще молода и не успела еще на своем коротком веку вырыть ни одной могилы для своих парней…

* * *

Тропа вывела их к густо поросшему предгорью. Высоких деревьев здесь было мало, зато кусты росли настолько плотно один к другому, что продираться сквозь них можно было только с трудом и с большим ущербом для одежды.

Трижды за последний день им пришлось делать через эти самые кусты большой крюк, чтобы обойти втихомолку деревни и устроенные в низовых болотинах рисовые поля, – следовало остаться незамеченными.

– Здесь есть и лаосские деревни, граница близко, и население перемешано. Лучше, чтобы никто нас не видел, – сказал накануне Тан.

Ближе к вечеру, когда хорошо видимое в горном районе солнце зависло над далеким и, видимо, не слишком низким горным хребтом, расположенным где-то, как предположил Игорь, или в Лаосе, или даже в Камбодже, обе границы были рядом, группа расположилась на отдых.

– Мы уже, можно сказать, пришли, – констатировал факт вьетнамский капитан. – С двухдневным запасом времени. Можно и отдохнуть.

– Это хорошо, запас всегда лучше, чем дефицит, – кивнул Согрин. – Только я одного не понимаю – зачем нам было тащиться в такую даль пешком, почему нельзя было высадиться где-то ближе?