– Действительно – как?!

Василий спохватывается:

– А! В этом смысле… Он же сначала поднимет бунт в лагерях! А потом они уйдут в леса партизанить. Или он организует им побег?

Костя хохочет и отбрасывает листок в сторону:

– Мне кажется, что побег реалистичнее! Все-таки поднять восстание в Бамлаге трудно. Думаю, что практически – невозможно… Я, товарищ старший лейтенант, таких признаний вам за час с десяток наклепаю. Да, признаться честно, не раз и клепал.

Летёха губу прикусил, достает другую папку, тоненькую пока. Дело №… Но мы-то с вами знаем, что папка скоро разбухнет и превратится в том шпионки Говердовской, проникшей в руководство социалистической стройки-500. А на самом деле, в женский лагерный пункт на западном портале Дуссе-Алиньского тоннеля. Василий достает последний лист дела. «С моих слов записано верно». Дата, подпись – Говердовская.

Он протягивает листок Яркову:

– Вот. Сличите две подписи. Одна под ее показаниями на вас, а другая – в основном деле. Сличите, сличите! Если вы такой стрелок, македонский.

Летёха язвительно улыбается.

Костя рассматривает подписи. Потом берет в руки перьевую ручку следователя, торчащую из мраморной подставки. Внимательно рассматривает. Промокашкой тщательно чистит перо:

– Перышко-то заржавело, товарищ старший лейтенант! Небось попросили Сталину Георгиевну разработать перышко… На отдельном листочке. И этот прием нам известен!

Костя макает ручку в чернильницу и размашисто расписывается. Протягивает листок Летёхе:

– На, возьми, старлей! Вдруг пригодится?!

Да он просто издевается, лейтенантик!

Сам Френкель, видите ли, на работу его пригласил!

Летёха взрывается:

– Да ты почитай, как ее в бочке японец шкворил! Почитай, почитай!

Он сует листки Яркову.

«Достигается с помощью концентрации, медитации и созерцания…» Костя пробегает глазами. Так-так, концентрация, говоришь?! Дальше. «Он неоднократно предлагал начальнику лагпункта Говердовской париться с ним в кедровой бочке и там предаваться медитации».

Взгляд Яркова суровеет, губы сжимаются в твердую складку.

Правильно учил Летёху кум Изотов. Мужик всегда клюет на бабью измену. Почему-то его сильно ранит перспектива носить рога. На водке, на деньгах и на бабах горят самые хитрые разведчики. Не чета тебе! Олень ты мой замшевый! Повыпендривайся малеха, снайперишко залетный.

Василий понимает, что после таких признаний Сталины Ярков подпишет ему любые показания на Говердовскую.

И как они партизанить собирались, и как Би-би-си слушали…

И как в бочке с японцем Санькой парились!

– Должен и здесь вас разочаровать, товарищ следователь. Говердовская досталась мне девицей… Можете состряпать любые показания, но сам себя я обманывать не могу.

Летёха пучит глаза:

– Так она что, целка? Ты ее откупорил, что ли?!

– Была, товарищ старший лейтенант! А теперь уже не целка.

Костя понимает, что сейчас он не очень хорошо сказал о своей любимой. Но правила игры в кабинете у следователя требуют именно такого тона.

А Василий понимает другое: «Так вот почему она считает себя беременной… С первого раза залетают почти все».

– Хорошо, – говорит Летёха, – раз ты так откровенно со мной, то и я откровенно. Мне от тебя нужна всего лишь одна бумага. Что вы с ней и с японцем слушали радио из Лондона. Во время обыска мы нашли в каморке ламповый приемник. Могу тебе его показать. Хочешь?!

– Не надо. Ничего я не подпишу. Во-первых, мы ничего не слушали. Ночь коротка. У нас были с ней дела поинтереснее. Сам понимаешь. Во-вторых, я дал согласие товарищу Френкелю служить в войсках НКВД. Вряд ли после такой бумаги он возьмет меня к себе в помощники. Так я и останусь твоим и вашего кума стукачишкой. А ведь я офицер! И к тому же фронтовик.

– Ну хорошо… – Летёха цепляется за последнюю возможность получить от Яркова хоть что-нибудь, – о чем-то вы ведь говорили целую ночь?! Неужели только отталкивались?!

– Да, говорили. О том, что даже на зоне можно оставаться офицером.

Костя сочувствующе улыбается. Летёха вскакивает из-за стола:

– Вот Френкель и покажет тебе, кем в лагере офицеры становятся… Становятся!

Он никак не может объяснить, кем становятся в лагерях советские офицеры.

Костя забирает свой парабеллум со стола и прячет его в кобуру.

Весна 1956 года

Перевал Дуссе-Алинь

Костя очнулся от того, что кто-то лизал его лицо влажным языком.

Кучум, верная лайка.

Он попытался шевельнуться. Тела не чувствовал. Левая рука висела, как плеть. Наверное, вывихнул при ударе о камни. Пошевелил пальцами – отдалось в плече. Но острой боли не было. Значит, все-таки не сломал, а вывихнул. Дернулся назад все телом, насколько хватило сил. Что-то громко хрустнуло в ключице. И он опять потерял сознание. На этот раз всего на несколько секунд. Левая рука болела, но могла действовать. Значит, вправил вывих. Он попытался обеими руками вытащить ногу, застрявшую между камней. Острая боль отдалась в позвоночнике. На этот раз дело было худо. Костя увидел свою правую ногу. Она была надломлена почти у самого колена. Как будто острая палка торчала в меховом сапоге.

Костя, сцепив зубы, стянул сапог и закатал ватную штанину.

Открытый перелом голени. Точнее, большой берцовой кости.

Из открытой раны торчали кусочки кости.

Сине-кровавая ссадина подползла к самому колену. Кровь уже не хлестала фонтаном, хотя снег вокруг и обледенелые камни были обрызганы красным. Ножом Костя отрезал от нательной рубахи большой кусок бязи и тщательно просушил рану. Надо бы залить йодом. Где-то лежал в кармашке рюкзака пузырек. Он повернулся на один бок, снимая лямку рюкзака, потом на второй. Нашел не только йод, но и целую упаковку широкого бинта. Бинт промок, конечно, но это не беда. Главное, что пузырек с йодом не разбился. Продезинфицировал рваную рану. Боли и жжения почти не почувствовал. Прежде чем вправить торчащую кость, он отрезал две жердочки. Нож не выпал из ножен, висел на поясе. А рогатина, которой он подпирал ловушку, и вторая, длинная, палка валялись неподалеку. С трудом, но дотянулся. Жерди отрезал одинакового размера, от ступни до самого колена. Нужна была веревка, чтобы правильно перебинтовать самодельную шину. Он отрезал тесьму от рукавиц. Охотники всегда носят рукавицы на тесьме, которую пропускают по плечам, через спину и шею. Чтобы в спешке не потерять в глубоком снегу.

Да хватило бы длины.

И только потом он начал вправлять голень.

Сознание терял несколько раз.

Когда нога вроде бы выровнялась, он наложил на рану тряпку, отрезанную от рубахи, приладил жердочки и крепко, внатяг, перебинтовал бинтом. С трудом впихнул раненую ногу в сапог. Пришлось отрезать ватную штанину по самое колено. Иначе нога не влезала в торбоз.

Кусок от штанины, похожий на ватный рукав, он сунул в рюкзак. Пригодится.

Теперь сломанная нога обрела неподвижность.

Можно было пытаться ползти. Сначала по берегу.

Потом по круче вверх, на край обрыва.

Где остались лыжи, топор и винтовка-мелкашка.

Буран уже лепил мокрым снегом в лицо. И ветер не утихал.

Костю знобило. Мокрая одежда покрылась ледяной коркой.

Ползти было тяжело. Руки в рукавицах никак не хотели цепляться за обледеневшие камни. Пришлось рукавицы снять и сунуть за пазуху.