следователя. Навязать ему свое видение дела. Оба – и жертва и гонитель хорошо чувствуют такую победу.

И это особенное чувство торжества правды.

Да в чем же здесь правда?! Наговорила на себя черт-те чего… Самооговор называется. Так делали политические ортодоксы-большевики из старой ленинской гвардии. Они понимали бессмысленность борьбы на следствии и хотели уйти на зону, в Соловецкие, Колымские, Бамлаговские лагеря, не покалеченными и не раздавленными морально и физически людьми. Готовыми к новым испытаниям.

А момент истины и торжества есть! Нужно сделать самое главное. Не подписать доноса на других. Не потащить за собой цепочку ни в чем не виновных людей. Родителей, родственников, детей, знакомых и друзей. Чтобы потом совесть не замучила. Не загрызло в долгие и холодные ночи отчаяние собственного предательства.

Сталине удалось сделать почти невозможное.

Следователь всегда чувствует свое поражение.

– Вот еще что… Офицерик, баянист, с которым ты отплясывала… Константин Ярков. Что он тебе рассказывал про Прибалтику?! Общнулись ночью-то?

– Вася! Во-первых, он играл не на баяне, а на аккордеоне. Во-вторых, ты разве не заметил, что я также общнулась с Френкелем и с товарищем Иосифом Виссарионовичем Сталиным? Не хочешь занести в протокол, о чем они меня спрашивали и что я им отвечала?

– Ты говори, да не заговаривайся!

Голос Летёхи, как тогда, при первом нашем знакомстве с ним на морозе, дал петуха. Водилась за Василием такая юношеская оплошность.

– Хочешь, чтобы я дала показания: Константин Ярков прибыл на Дуссе-Алинь с секретным заданием, чтобы через меня, начальника лагпункта западного портала Дуссе-Алиньского тоннеля стройки номер-500, установить связь с бандитским подпольем прибалтийских лесных братьев и украинских бандеровцев? Не дождешься. Костю я тебе не отдам… А если будешь капризничать и настаивать, то я откажусь от всех других, ранее данных – явно не в свою пользу – показаний и скажу, что ты выбил из меня их силой. А тебе уже через часок отчитываться перед начальством за успешно проделанную работу. Или чуть раньше?

Летёха почти с восхищением смотрит на Сталину.

Не через часок – через два. Чертовка, а не баба! Главное, все статьи УК знает назубок. Сама, наверное, не один раз выбивала признательные показания из своих зэчек… А титьки какие! И не дала! Сейчас бы ее на распалку, на муравейничек. Через пару часов ноги сама бы раздвинула.

Да ведь холодно еще. Снег лежит.

И муравьи еще спят в своих муравьиных кучах.

Василий опять смотрит в ущербное окно.

Какое-то оно низкое сегодня, небо. Серое и печальное. Вместо стекол на окне слюдяная пленка.

Такие же окна и в бараках.

Низко, почти касаясь сопки, нескончаемо плывут рваные клочья облаков. Обычная здесь ранней весной погода.

Начинает звучать музыка.

В золотых небесах за окошком моимОблака пролетают одно за другим,Облетевший мой садик безжизнен и пуст…Да простит тебя Бог, можжевеловый куст!

Входит сержант-посыльный, протягивает следователю листок бумаги. На листке написано: «Звонил Френкель. Яркова не нагибай. Он ему зачем-то нужен. Но допрос, как свидетеля, проведи. Не уродуй. Постарайся получить признательные показания Яркова на Говердовскую. Они вместе, по сведению Изотова, слушали ночью Би-би-си из Лондона. Фроленков».

Фроленков – начальник лагпункта, майор. А Изотов Вадим – кум, капитанишка. Оперуполномоченный лагеря.

Тот самый, которого полюбила Аня Пересветова.

Вот и ладненько. Им виднее. Слушали Лондон, значит, и слушали.

У нас в стране демократия. Кто кого хочет, тот того и слушает.

Летёха картинно улыбается. Он тоже все давно понял. Сталине сейчас кажется, что она победила его, старлея НКВД. Не МВД, а именно НКВД. Выполняющего личное поручение Сталина!

Сталинские соколы не только в небе летают. Они и в Бамлаге по болотам на брюхе ползают. И по скальным выемкам топают. По грудь в ледяной воде переходят таежные реки. И у одного костерка вместе с зэками греются. Малиновый околыш, синяя фуражка… Соколы-сапсаны!

Говердовская думает, что обошла его на повороте. Себя оговорила так, как нужно следствию. А сообщников своих обезопасила.

Все поумирали!

Это мы еще посмотрим!

Летёха, впрочем, как всегда, примеряет на себя функцию Всемогущего.

Он распоряжается мертвыми и живыми.

Помните, как Василий стоял на берегу горной речки, вскинув автомат, гладил овчарку по вздыбившейся шерсти на загривке, а у его ног молился, стоя на коленях, женский этап?! И одна за другой согбенные фигурки уходили под лед, в весеннюю проталину…

Одна за другой.

Хорошо быть богом!

Еще Говердовской кажется, что вчера ночью она получила свою бабью индульгенцию. Забеременела. А то она не знает судьбу мамок на зоне. Через два года ребенка отберут, и больше она его никогда не увидит.

Если он еще родится, ребеночек.

Заметим, Сталина ведь не знает, что, к примеру, поэтесса Ольга Берггольц попала в тюрьму, на следствие, беременная. И потеряла своего ребенка. Его из нее вытоптали. Как точно заметил уже в наше время писатель Даниил Гранин. А где гарантия, что из Говердовской не вытопчут Костиного ребенка? Да и есть ли он, ребенок?!

Чушь какая-то.

Василий выравнивает стопкой исписанные листки.

Впрочем, ни Сталина Говердовская, ни сам Летёха страшного факта о безвинно загубленных детях поэтессы Берггольц знать еще не могут. Но знает автор. Так в свое время он подсказал слова незнакомой песни Сталине и мелодию «Сиреневого тумана» – Косте.

И как он отправил в 46-м году первый поезд к пробитому в скале тоннелю.

Сталина теперь не забудет этого прекрасного праздника! Там и акробаты прыгали, и Карабас Барабас поигрывал плеткой. И Сталин помахивал ручкой. А как били чечетку вертухаи и строили пирамиды зэки-физкультурники?! И хор мощно пел: «Кипучая, могучая! Никем непобедимая!»

– Расписывайся, Сталина Георгиевна! «С моих слов записано верно». Дата, подпись.

Сталина берет ручку, аккуратно макает в чернильницу. То ли перо засохло, то ли рука все-таки дрогнула. Перо, противно скрипнув, царапает бумагу. Летёха небрежно подсовывает чистый лист:

– А ты сначала попробуй здесь. Потренируйся.

Говердовская размашисто расписывается. Фамилия-то длинная. Потом подмахивает показания. Поднимает глаза и видит, что Василий аккуратно складывает в папку чистый лист бумаги с ее пробной подписью.

Глаза Сталины темнеют, наливаются густой синевой.

Переиграл ее сталинский сапсан.

Ответим же наконец, кто он такой, сапсан?

Сапсан – это не только современный поезд.

Сапсан – это тоже сокол. Только очень стремительный.

Выделяется аспидно-серым оперением. Аспидно…

Так написано в советской энциклопедии.

А Летёха выделяется нежно-оливковым цветом своего кителя.

Он подмигивает Сталине. Ну что? Думала, что переиграла?

Приемчик с засохшим пером давно отработан Василием. Что там появится на чистом листочке «с моих слов записано верно» и с подлинной подписью – одному богу известно. А еще Нафталию Ароновичу Френкелю.

Он насмешливо говорит в спину уходящей из кабинета Говердовской:

– А ты боялась. Даже юбка не помялась!

Сталина поворачивается:

– Вася! Я тебе яйца, случайно, не повредила? В паху-то, наверное, болит?

И закрывает за собой дверь.

В коридоре ее встречает охранник с автоматом.

Старлей в кабинете хватает широко открытым ртом воздух.

Как будто его ему не хватает.

Весна 1956 года

Перевал Дуссе-Алинь

Костя снял