«Национал-католицизм» – вот нужное слово. То, которым можно определить ситуацию. Краеугольный камень святого Петра – вот та опора, если оставить в стороне армию и Фалангу, на которой воздвиг свое детище Франко. Католическая церковь заплатила очень высокую цену в годы Республики и Гражданской войны, и цена эта – сожженные церкви и сотни священников и верующих, подло убитых только по той причине, что они были теми, кем были. Ее поддержка (за исключением некоторых баскских и каталонских священников, которые попали под репрессии, были арестованы и даже в некоторых случаях тихо, без огласки, расстреляны) сыграла решающую роль в том, что националисты назовут антимарксистским крестовым походом. Пришло время воздать по заслугам, доверив единственной истинной религии дело исправления заблудших овец. Гражданский брак и развод были аннулированы, аборт стал уголовно наказуемым деянием, а в школах ввели строгое разделение обучающихся в соответствии с полом. Общество, мораль, обычаи, театральные постановки, школьное образование – это все было поставлено под надзор бдительного ока клира, включавшего в себя и таких епископов, которые в начальный период существования режима приветствовали каудильо у входа в храм, вздымая вверх руку. Справедливости ради, следует признать, что встречались также прелаты и священники, которые далеко не полностью вписались в предложенную парадигму. Однако общей тенденцией было смирение и овации режиму в обмен на переданный церкви контроль над школой и обществом, полученные гражданские привилегии, помощь семинариям – голод и ситуация способствовали росту числа внезапно обнаруживших в себе призвание к духовному – евангелические миссии, экономическую поддержку и налоговые льготы. И это все – вовсе не маковая росинка, потому как священник в действительности обладал гораздо большими полномочиями, чем генерал (как говорит мой хороший товарищ Эслава Галан, «быть в то время попом – это что-то»). Кроме того, религиозные организации мирян типа «Католического действия», «Детей Марии» и им подобных оказались удобной платформой для того, чтобы под должным духовным и политическим контролем формировалось некое участие в общественных делах; другими словами, это был выпускной клапан для тех, кто не мог выплеснуть накопившееся недовольство и удовлетворить свои потребности в нормальной политической деятельности или участии в профсоюзном движении, отсутствовавших с конца войны. Результатом окропления всего и вся святой водой стало то, что католическая церковь воспарила до неслыханных ранее высот: ожесточенные проповеди, направленные против танцев в обнимку, что, конечно же, есть не что иное, как дьявольское наущение, против купальных костюмов и против всего, что могло бы нести в себе или возбуждать греховные помыслы. Одержимость одеждой приняла болезненный характер, цензура лезла из всех щелей, кино для взрослых с купюрами стало уже притчей во языцех, а религиозные тексты того времени с их рекомендациями и запретами по части морали выглядят сегодня образчиками литературы гротеска, где глупость, фанатизм и извращенность больных умов, пораженных лицемерием и подлостью, достигают дотоле невиданных пределов: «Танцы посягают на нашу Родину: с изнеженной и развращенной молодежью она не сможет быть сильной и великой», – утверждал, к примеру, епископ Ибицы; а архиепископ Севильский вбивал в этот гроб последний гвоздь, характеризуя объятия под музыку как «пытку для исповедников и излюбленное празднество сатаны». Само собой разумеется, главным виновником всего этого была назначена женщина – дьявольское отродье, и на то, чтобы удержать ее на пути истинном, на пути целомудрия и достоинства, изъяв ее из суматохи жизни, дабы превратить в образцовую супругу и мать, были направлены усилия церкви и режима, всячески ее оберегающих. Согласно «Закону о труде» было необходимо «освободить замужнюю женщину от фабрики и завода». Женщина – неоспоримая ось и средоточие христианской семьи; исходя из этого, а также следуя стремлению вернуть ее к домашнему очагу, от которого ей никогда и не следовало удаляться, были аннулированы все республиканские законы о женской эмансипации, что по ветру пустило все права женщины – гражданские, политические, трудовые, то есть все то, что когда-то освободило ее от подчинения мужчине. Независимость женщины, ее право распоряжаться собственным телом, аборт и сексуальность во всех ее проявлениях – все это стало грехом. А грех превратился в преступление, причем в прямом смысле этого слова, проникнув в Уголовный кодекс. За «неподобающее поведение» полагались штрафы и тюремное заключение. К чему, понятно, присовокуплялась подлость человеческой натуры, всегда готовой показать пальцем, устроить бойкот или донести – имеются в виду благочестивые соседи – тогдашние, сегодняшние, вечные – на женщин, так или иначе опозоренных или затронутых скандалом (то есть на тех, кто, поясним, пренебрегал принятым тогда хиджабом, если позволите мне метафору). Что уж тут говорить об альтернативной или какой-то иной сексуальности. На протяжении двух или даже трех последних веков никогда еще не преследовали гомосексуалистов с такой силой, как в мрачные годы первого этапа франкизма и какое-то время после. Никогда еще слово «педераст» не произносилось с таким презрением и такой яростью.

Мы уже как-то раз упоминали, что Франко был парнем фартовым, что звезда его не гасла и исправно предоставляла ему все возможности жуировать жизнью. Откуда-то снизу слегка попахивало реставрацией монархии, отложенной до лучших времен, – спешки-то никакой не было, однако кандидатура дона Хуана де Бурбона, сына ниспровергнутого Альфонса XIII, которого Франко не хотел видеть даже на картинке, исключалась. «Испания – монархия, ладно, – говорил чувак. – Но ведь это мне, каудильо по прозвищу Генералиссимус, решать, когда она созреет, чтобы стать монархией официально. Займемся-ка мы лучше воспитанием его сынка, Хуанито, и подождем, пока он подрастет. А пока суд да дело, все могут присесть, дело-то нескорое». Его счастливая звезда ярко засверкала где-то к 1950 году, то есть спустя одиннадцать лет после победы франкистов, когда холодная война довела конфронтацию Запада и Советского Союза до белого каления. После тяжких времен первого этапа, когда режим был поставлен в условия жесткой международной изоляции, Соединенные Штаты и их друзья по голубой планете уже стали рассматривать Испанию как экстраординарной стратегической ценности союзника по антикоммунистическому блоку. Так что вдруг случились и ласковые слова, и официальные визиты, и экономическая помощь, и военные базы, и туризм, и кино, снятое прямо здесь. И Франко – ловкач, каких еще поискать, – тут же увидел щелочку, в которую можно просочиться. Рестораны Мадрида, Барселоны и Севильи наполнились голливудскими актерами, Ава Гарднер закрутила любовь с тореро Луисом Мигелем Домингином – отцом Мигеля Бозе, – и ему тут же отчаянно начала завидовать вся мужская часть населения Испании. Вишенкой на торте – фотография Франко на пару с Эйзенхауэром – генералом-победителем войск нацистов, а тогда уже и президентом США, – как они едут в автомобиле по Гран-Вия. Картинка, которая навсегда провела черту между тем, что было прежде, и тем, что есть теперь. Испания перестала быть международным изгоем, вступила в Организацию Объединенных Наций, а кто старое помянет – тому глаз вон. Ничто из этого, конечно же, ни в коей мере не изменило общих черт режима. Разве что уже не расстреливали, или расстреливали в меньших масштабах. Или душили гарротой. Но только тех, кого режим счел злодеями из злодеев. Все остальные как-то перебивались – при условии покорности и осторожности. Была проведена частичная амнистия, многих выпустили из тюрем, а тем, кто находился в изгнании, было разрешено вернуться, если за ними не числилось криминала. И в числе возвращенцев были мировой известности интеллектуалы, такие как Мараньон и Ортега-и-Гассет, на всякий случай уехавшие из Испании после войны. Наступил период так называемого открывания[78], скорее, правда, очень робкого «приоткрывания», однако он таки способствовал нормализации жизни – настолько, насколько это было возможно. Испания оставалась прежде всего страной аграрной, так что на очереди была индустриализация, на первых порах не слишком удачная. И началась эмиграция – массовая, печальная: из деревни – в промышленно развитые города, а также за границу. Но этих едва слышных либеральных ноток явно не хватило, как и туризма. Залихватского свиста не получилось. По этой причине Франко, а он был кем угодно, но только не дураком, поотбирал министерские портфели у фалангистских динозавров и ветеранов фронтов Гражданской войны – опираясь в этом на адмирала Карреро Бланко, свою правую руку, – и доверил их более молодому поколению – людям, имевшим университетские дипломы в области экономики или права. Это были так называемые технократы (кое-кто из них являлся членом «Опус Деи»[79] – церковь всегда предпочитала складывать яйца в разные корзины). Вот они и дали старт – не без внутренних ошибок и разных косяков, но все же в конце концов обеспечив условия для того очевидного прогресса, который обозначился в Испании в 60-е годы, когда возник и средний городской класс, и промышленные рабочие, ставшие преобладающими социальными группами. Появилась возможность дышать. Тем не менее это движение вперед, в экономике бесспорное, не было таковым ни в области культуры, ни в политике. С одной стороны, жесточайшая цензура давила свободную мысль и возносила к самым высотам, за редкими и заметными исключениями, посредственных прихлебателей режима. С другой – разгром республиканцев и, как следствие, бегство наиболее выдающихся интеллектуалов, ученых, писателей и артистов, многие из которых уже никогда не вернутся, обогатило приютившие их страны – Мексику, Аргентину, Францию, Пуэрто-Рико, – однако истощило Испанию, причинив ей невосполнимый ущерб, последствия которого мы ощущаем до сих пор. А что касается политики, то социальные процессы, эмиграция и промышленный рост пробудили уснувшее было протестное движение, и снова начали проявляться, поначалу очень робко, социальные конфликты. Радио и футбола для развлечения людей и сохранения их спокойствия стало не хватать. В университетах рождались студенческие волнения, а на промышленных предприятиях случились первые с конца Гражданской войны забастовки. В ответ режим усилил полицейское давление и репрессии. Но уже было совершенно ясно, что времена меняются. И что Франко не вечен.