Итак, после трех лет смертоубийства и кошмара, по словам великого актера Агустина Гонсалеса в фильме «Велосипеды только для лета» (снятого по мотивам театральной пьесы Фернандо Фернана Гомеса), наступил «не мир, но победа». Взяв в плен и разоружив Красную армию, национальные войска, как говорилось в финальной сводке генерального штаба франкистов, достигли своей конечной военной цели, в то время как патетические остатки Республики трагическими ручейками растекались между кладбищами, тюрьмами и эмиграцией. Поскольку в нашем распоряжении имеются самые разные фотодокументы, от глупых описаний я воздержусь. Обо всем этом вы знаете не хуже меня: около четырехсот тысяч погибших с обеих сторон – не считая смертей от голода и болезней – и полмиллиона изгнанников: шоссе, наводненные несчастными беглецами, перепуганные и голодные дети, уходящие за границу вместе с родителями, немощные старики, кутающиеся в шали, старый и больной Антонио Мачадо вместе с матерью на пути к своему печальному финалу на юге Франции. На пути туда, где этих измученных и униженных беглецов поместят в концентрационные лагеря под безжалостный надзор сенегальских солдат. К тому времени несчастные, кому не удалось бежать, или же простофили, доверившиеся обещанию, мол, «те, у кого руки не обагрены кровью, могут быть спокойны», – были уже задержаны, просеяны сквозь мелкое сито, избиты, посажены за решетку или расстреляны по решению чрезвычайных трибуналов, в составе которых бок о бок с расстрельной командой (никто же не хотел загубить их бессмертные души, ведь Господь милостив) наготове всегда имелся священник – для оказания последней духовной помощи. В жизнь претворялся лозунг: тотальная зачистка, абсолютное искоренение всего левого, всех профсоюзов, любого либерализма, атеизма, республиканизма, а также всего того, от чего попахивало, хотя бы слегка, демократией и свободой. То есть теми отвратительными словами, которые, по мнению каудильо и его сторонников – уже, естественно, исчислявшихся миллионами, – довели Испанию до беды. Триста тысяч политических заключенных ожидали в тюрьмах своей участи, в то время как путем бумажной волокиты решался вопрос, что им выпадет: нары или стенка. А пока эти несчастные платили по своим и чужим счетам, а другие несчастные уходили в изгнание в чем были, главные ответственные за бардак и разгром, то есть политики, их ближний круг и немалое количество разной швали, в том числе и всем известные убийцы, кто уже давным-давно, в ожидании неизбежного, вывел за границу капиталы и открыл там бизнесы, – устроились за рубежами родины вполне комфортно, дабы пожинать плоды своих темных делишек, воровства и грабежей (тема банковских счетов за границей возникла отнюдь не сегодня). Весьма немногие из действительно виновных политиков или из наиболее заметных убийц, смешавших с грязью и покрывших кровью Республику, попали под репрессии победителей. Кто-кто, но эти-то дураками не были. И дали деру, узрев приближение конца. Франкисты в основном набивали в тюрьмы и ставили к стенке мелкую рыбешку, людей второго ряда: увальней, неудачников или тех, кому просто не повезло вовремя унести ноги. И уже за границей, в эмиграции, имея поддержку: одни – своих московских хозяев, а другие – своих банковских счетов, в то время как десятки тысяч других несчастных сидели друг у друга на головах в концентрационных лагерях, – бессовестные руководители, разрушившие своей подлостью, неверием, неумением приходить к согласию и амбициями не только Республику, но и надежды на справедливость и свободу, продолжали драться друг с другом, обмениваясь оскорблениями, обвинениями и даже порой пулями, не переставая сводить свои грязные счеты. А тем временем в Испании, словно по-другому и быть не могло, человеческая природа являла себя в своей классической и неизбежной очевидности: принимая меры предосторожности, все встречали победителя овациями, толпы народу (вдруг обнаружившие, что они всю жизнь были истинно правыми) бросились в церкви на мессу, выстроились в очередь за партийным билетом Фаланги, начали в знак приветствия бросать вверх руку – в кино, на футболе и на корриде. Один показательный пример, который сгодился бы и для любого другого уголка Испании: улицы Барселоны, по которым сегодня тысячами гуляют пламенные патриоты своей малой родины, размахивая эстеладами[71] и сеньерами[72], заполнились тогда отцами и дедами этих самых патриотов, причем в большем, чем сегодня, количестве, со знаменами рохигуальда[73], выброшенными вверх руками, лицами, обращенными к солнцу, и – «над Испанией встает рассвет»[74]. Погуглите, если есть желание. Откройте пару книг, посмотрите на фотокарточки и загляните в газеты того времени. «Каталония с каудильо», – гласит один из транспарантов над головами огромной толпы. И картинка эта подошла бы для любой точки на карте Испании, как и до сих пор годится для любой точки на карте мира. Феномен этот (искренних людей выведем за скобки, они-то всегда есть) называется выживанием.

Когда некий папа – в нашем случае Пий XII – называет некую страну «избранным Богом народом, неприступным бастионом католической веры», совершенно ясно, что тот, кто управляет этой страной, будет управлять ею еще долго. В тонкости нюха Ватикан никому не переплюнуть, а уж тем более в 1939 году, со Второй мировой на пороге. История с Испанией и Франко была кристально ясной. Генерал, в наименьшей степени скомпрометированный в государственном перевороте против Республики, но при этом именно тот, в чьих руках сосредоточилась абсолютная власть, хладнокровный вояка, который жестко, без комплексов и спешки руководил методичной мясорубкой Гражданской войны, протянет немалый срок. А кто этого не видит – просто слеп. Победоносный франкизм не был военной хунтой, потому что не военные стояли у власти, не был он и фашистским режимом, потому что правили не фашисты. Это была авторитарная личная диктатура, диктатура Франсиско Франко Баамонде – того самого галисийца: осторожного, умного, умеющего маневрировать, без каких-либо иных ограничителей, кроме его глубоко личной совести пламенного католика, антикоммуниста и радикальнейшего патриота. Все остальное – армия, Фаланга, карлисты, вообще все испанцы – было ему до лампочки. Это все не более чем просто инструменты для претворения в жизнь той идеи Испании, что была у него в голове. А в соответствии с этой идеей он сам и есть Испания. Так что с самого первого момента этот хитрюга-наперсточник с фантастической ловкостью управлялся и со стаканчиками, и со зрителями. Обезглавив Фалангу и карлистское движение и превратив сторонников того и другого в марионеток (Хосе Антонио расстреляли красные, а Фаля Конде, лидера карлистов, вышвырнул из Испании не кто иной, как Франко, пригрозив сделать с ним то же самое), новый и отныне единственный хозяин всей этой братии использовал фашистскую идеологию, в которую сам никогда по-настоящему не верил, чтобы придать своему режиму некую стилистику. Ту, что гармонировала бы с режимами его кумовьев, которые подсобили ему в войне, были на тот момент главными мачо Европы и за которыми, казалось, будущее: Гитлера и Муссолини. Ну а поскольку супермодным на тот момент времени было не что иное, как парады, выкинутая вверх рука и истинно мужская концепция родины, войны и жизни, каудильо, величаемый также всегда имевшимися под рукой в подобных случаях оппортунистами и подхалимами генералиссимусом, под звуки горна и барабанной дроби подписался на весь пакет целиком. Имея поддержку финансовой олигархии и крупных землевладельцев, карлистов он постепенно отодвинул в сторонку, поскольку пушечного мяса для войны уже не требовалось, а Фаланге – покорным фалангистам, а других к тому времени практически уже и не было – препоручил общественный контроль и надзор за состоянием дел, набор новых кадров, бюрократию, профсоюзную деятельность, воспитание молодежи в целях обеспечения будущего и всякое такое. Да еще и в тесном контакте и гармонии с католической церковью, в чьи руки он в качестве компенсации за святую воду, которой представители Бога на земле окропили победоносные знамена, передал контроль за образованием, общественной жизнью, моралью, а также добрыми нравами и традициями. Приходские священники и епископы контролировали все, вплоть до самых интимных подробностей семейной и супружеской жизни. «Даже и не думай разрешать такие вещи своему мужу, дочь моя». В таком вот духе. Так начинался первый этап франкизма (который позже, как и любой оппортунизм без истинной идеологии, будет меняться в зависимости от того, куда подует ветер в международной политике и в реальной жизни), имея на руках страну, разрушенную войной и запуганную победителями, страну под надзором новой, не знающей жалости полиции, с тюрьмами, забитыми политическими заключенными, и сдельно, без отдыха работающими расстрельными командами. А за границей в эмиграции оказались лучшие испанские мозги – те интеллектуалы, кто был вынужден оставить родину, чтобы избежать тюрьмы или стенки, в то время как за их кафедрами устраивались ныне, сводя счеты, совсем другие высоколобые – плоть от плоти нового режима. «Мы – бо́льшие паписты, чем сам папа», – заявил без обиняков ректор Валенсийского университета. Оказавшись в таких руках, Испания превратилась в траурную юдоль слез и печали, обнищавшую, больную, жалкую, покорную, запуганную и серую, с единственной отдушиной в виде корриды, футбола и радио – еще одного фундаментального инструмента консолидации общества. Люди умирали от голода и туберкулеза, в то время как служители режима, бюрократы и другие бесстыжие морды наживались. Повсюду – продуктовые карточки, цензура, бесконечные бумажки, патриотическая риторика с нотками тоски по утерянной империи, черный рынок, страх, униженность и моральная нищета. Тоскливая Испания казармы, конторы и ризницы. Черно-белый мир. Как цинично заметил дипломат, блестящий писатель и интеллектуал из правого лагеря Агустин де Фокса, которого никак нельзя заподозрить в противостоянии режиму: «Мы живем при диктатуре, слегка сдобренной коррупцией».