с интеллигентной порядочной женщиной, причастной к миру поэзии, и что материальное благополучие, царившее у нее в квартире, заработано таким же честным трудом, как его собственное.

Насчет Юрия Кроткова стоит заметить только, что наверняка Пастернак и Ивинская искали для Ирины не просто учителя, но хорошего учителя английского языка, а значит, либо много лет прожившего в Англии или Америке, либо в течение многих лет регулярно общавшегося с англоязычными иностранцами в СССР. А обе эти категории граждан в советское время всегда были объектом пристального внимания органов госбезопасности, и доля агентов и даже кадровых сотрудников советских спецслужб среди них была выше, чем среди всего населения в целом. Так что у Ивинской была весьма высокая вероятность в своих поисках чисто случайно нарваться на сексота. Тем более, как мы увидим дальше, Кротков в качестве учителя детей Ивинской проработал недолго, а от его преемника также требовали в МГБ показаний против Ивинской и Пастернака. Конечно, случайности тут не было, что, однако, совсем не означает, что сама Ольга Всеволодовна была осведомительницей. Просто Пастернак, как писатель опальный, за судьбой которого к тому же пристально наблюдал сам Сталин, наверняка был под колпаком у НКВД-МГБ, и подставить дочери его любовницы надежного учителя английского было делом чекистской техники. Юрий Васильевич Кротков действительно был завербованным агентом МГБ (но не кадровым сотрудником). По основной профессии он числился советским драматургом, написал опубликованную в 1952 году антиамериканскую пьесу «Джон - солдат мира».

В 196З году во время поездки в Англию Кротков выбрал свободу, затем переехал в США, где стал сотрудником «Нового журнала» и выпустил мемуары, где среди прочего рассказал и о романе Пастернака с Ивинской, но не словом не обмолвился, что она тоже была сексотом.

Явная пристрастность Муравиной проявляется и в полном отрицании за Ивинской каких-либо литературных способностей. Между тем Ольга Всеволодовна была очень неплохим переводчиком, да и собственные оригинальные стихи писала, пусть и не пастернаковского уровня. Вот, например, строки из ее перевода стихотворения новогреческого поэта Костиса Палмаса «Кассиани», написанного от лица византийской поэтессы века:

В испуге спряталась праматерь Ева,

когда мой громкий стон ворвался в рай.

О, не суди меня в порыве гнева и не карай!

О Всеблагой! Грехов моих так много!

Им люди объясненья не дадут.

Но бесконечно милосердье Бога,

и... страшен суд.

Эти строки читаются как автобиографическое признание самой Ивинской. Или еще, из Рабиндраната Тагора:

Все, что видел на дорогах я

Долгой жизни, - вспомнилось сегодня,

Видно, по законам бытия.

Жизни позабытые картины

Медленно прощаются со мной

В смертный час, когда над жизнью длинной

Бьют часы за городской стеной.

Конечно, можно распускать слухи, что переводы за Ольгу Всеволодовну делал Пастернак, но как-то не очень верится. Ведь он, кстати сказать, очень любил и хвалил процитированные выше строки из Тагора, неужели так искусно играл?

Сама Ивинская признает, что Пастернак даже составил для нее письменные инструкции, как переводить, но и только. Вот такие, например: «1) Усиливать до полной ясности, как в прозе, содержание стихотворения, его тему. 2) Где можно, скреплять рифмами внутри, а не по концам, распадающуюся, неевропейскую форму. 3) Пользоваться свободными, неровными размерами, преимущественно трехдольными. Позволять себе пользование ассонансами». По поводу же «огоньковской панамы» Ивинская писала в мемуарах: «Якобы я была причастна к крупной денежной «панаме», раскрытой в редакции «Огонька». В действительности в числе других сорока свидетелей по этому делу меня только однажды вызывали, чтобы подтвердить факт получения гонорара за работу, сделанную одним из сотрудников журнала. Арест мой органами МГБ последовал спустя полгода после этих событий и к ним никакого отношения не имел. Об этом говорят место заключения, содержание допросов и статья 58-10, по которой я была осуждена «тройкой».

Вообще, создается впечатление, что огромное число женщин в литературных кругах жутко завидовали Ивинской, так как очень многие мечтали стать последней музой Пастернака. Отсюда и дикие слухи об Ольге Всеволодовне как примитивной стукачке. Но найдите мне такую стукачку которую сажают на пять лет, чьего нерожденного сына убивают в тюрьме, и после этого надеются еще использовать ее в первоначальном качестве. Конечно, бывало, что стукачей убивали как ненужных свидетелей. Так, например, произошло с писателем Сергеем Голубовым, убитым вместе с Соломоном Михоэлсом. Расстреляли сексотов - членов Еврейского антифашистского комитета. Но с Ивинской, воля ваша, так быть не могло. Зачем столько сил потратить на внедрение агента к интересующему «дорогие органы» объекту, чтобы потом тут же отправить ее в места не столь отдаленные? Элементарный здравый смысл восстает против этого.

Тем временем роман Пастернака с Ольгой Всеволодовной претерпевал драматические коллизии. Ивинская вспоминала: «Однажды тяжело заболел младший сын Б. Л. Леня. И З.Н. у постели больного сына вырвала у БЛ. обещание больше не видеть меня. Тогда он попросил Люсю Попову сообщить мне об этом решении. Но она наотрез отказалась и сказала, что это он должен сделать сам.

Я, помню, больная лежала у Люси в доме на Фурмановом переулке. И вдруг туда пришла Зинаида Николаевна. Ей пришлось вместе с Люсей отправлять меня в больницу, так как от потери крови мне стало плохо. И теперь не помню, о чем мы говорили с этой грузной, твердой женщиной, повторяющей мне, что ей наплевать на любовь нашу, что она не любит Б.Л., но семью разрушать не позволит.

После моего возвращения из больницы Боря явился как ни в чем не бывало и трогательно мирился с мамой, объясняя ей, как он любит меня. Мама к таким его штукам уже стала привыкать.

И еще одна попытка разрыва. Шел пятьдесят третий год. Близилось мое возвращение из лагеря. Как он тосковал обо мне, как добивался моего освобождения, видно даже из трогательных открыток, написанных им в Потьму под именем мамы. Мне посчастливилось их оттуда вывезти.

Первый его инфаркт, можно считать, был вызван нашей разлукой (Осенью 1952 года Пастернака с тяжелым инфарктом миокарда отвезли в Боткинскую больницу. Конца тогда он ждал как освобождения. - Б.С.); именем этой разлуки зазвучали лучшие стихи того периода:

С порога смотрит человек,

Не узнавая дома...

Ему снилось наше свидание, как несбывающееся чудо:

Засыплет снег дороги,

Завалит скаты крыш.