Затем он признался в любви лично и предложил перейти на «ты». Ивинская написала Пастернаку письмо, содержание которого изложила в мемуарах следующим образом: «Я писала, что первый мой муж Емельянов из-за меня повесился; что я вышла замуж за его соперника и врага Виноградова; о Виноградове ходило много сплетен. Он казался обаятельным и широким человеком, но, однако, были люди, которые утверждали, что именно он написал на мою маму клеветнический донос, будто она в своей квартире «порочила вождя», и бедная мама три года провела в лагере, в самые голодные и страшные военные годы. А я оставалась с ним (ведь у нас был сын, да и к Ире он относился как к родной), и только смерть его положила конец этому ужасу». Только после его смерти я поехала за мамой, без билета, под солдатской шинелью, на страшную станцию «Сухо-Безводное», отвезла ей донорский свой паек, и даже удалось мне вырвать ее оттуда. Дождалась актировки негодных и больных, тогда еще было такое, и привезла полуживую нелегально в Москву. Много было страшного. Смерти, самоубийства.

«Если Вы, - я писала все-таки на «вы», - были причиной слез, то я тоже была! И вот судите сами, что я могу ответить на Ваше «люблю», на самое большое счастье в моей жизни...»

Пастернак был растроган: «Олюша, я люблю тебя; я сейчас вечерами стараюсь остаться один и все вижу, как ты сидишь в редакции, как там почему-то бегают мыши, как ты думаешь о своих детях. Ты прямо ножками прошла по моей судьбе. Эта тетрадка всегда со мной будет, но ты мне ее должна сохранить, потому что я не могу ее оставлять дома, ее могут там найти» (после ареста Ивинской заветная тетрадка оказалась в МГБ и сгинула).

По утверждению Ольги Всеволодовны, тогда Пастернак «смахнул слезу и поцеловал Иринку. «Какие у нее удивительные глаза! Ирочка, посмотри на меня! Ты так и просишься ко мне в роман!»

Внешность Катеньки, дочери Лары из романа «Доктор Живаго» - это внешность моей дочери:

«В комнату вошла девочка лет восьми с двумя мелкозаплетенными косичками. Узко разрезанные, уголками врозь поставленные глаза придавали ей шаловливый и лукавый вид. Когда она смеялась, она их приподнимала ».

Вместе с Лидией Чуковской Пастернак пригласил Ольгу с дочерью на следующее чтение романа, устроенное 6 февраля 1947 года у пианистки Марии Юдиной. Зная глубокую церковную религиозность хозяйки, Пастернак хотел услышать ее мнение о воплощении христианской идеи в романе. Среди прочитанных тогда стихов была и недавно оконченная «Рождественская звезда».

Вскоре начался очередной виток антипастернаковской кампании. 21 марта 1947 года в газете «Культура и жизнь» появилась погромная статья Алексея Суркова, тяжко завидовавшего Борису Леонидовичу, «О поэзии Б. Пастернака». Поэт обвинялся в том, что он «бравирует отрешенностью от современности... Занял позицию отшельника, живущего вне времени. Утверждает последовательную отрешенность поэзии от общественных человеческих эмоций. субъективно-идеалистическая позиция. проповедь условности мира. с нескрываемым восторгом отзывается о буржуазном Временном правительстве. живет в разладе с новой действительностью. с явным недоброжелательством и даже злобой отзывается о советской революции. Прямая клевета на новую действительность.». Заключал статью зловещий вывод: «Советская литература не может мириться с его поэзией».

По этому поводу Пастернак сказал Ивинской:

«В наши дни политический донос - это не столько поступок, сколько философская система». Еще он звонил всем друзьям и радостно говорил: «Вы читали, как меня публично высекли? Но ничего, я себя неплохо чувствую».

А совсем скоро они с Ольгой стали близки. Ивинская вспоминала: «Была пятница четвертого апреля сорок седьмого года. Мама с мужем и детьми уехала на весь день в Покровское-Стрешнево.

И подобно тому, как у молодоженов бывает первая ночь, таку нас это был наш первый день. Я гладила его помятые брюки. Он был воодушевлен и восторжен победой. Поистине: «Есть браки таинственнее мужа и жены».

Так родилась мысль о свободной любви в «Докторе Живаго»: «Идеи «свободной любви», слова вроде «прав и запросов чувства» были ему чужды. Говорить и думать о таких вещах казалось ему пошлостью. В жизни он не срывал «цветов удовольствия», не причислял себя к полубогам и сверхчеловекам, не требовал для себя особых льгот и преимуществ».

Любовь к Ольге Ивинской стала последней любовью в жизни Пастернака. Ее черты отразились в образе Марины в романе, а также Лары.

Ивинская утверждала: «Утром этого счастливого дня БЛ. сделал надпись на красной книжечке своих стихов:

«Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя.

4 апр. 1947 г».

Эта красная книжечка имеет свою историю. Во время моего первого ареста в 49 г. забрали все подаренные мне Борей книги. А когда следствие закончилось и «тройка» в образе молодого прыщавого лейтенанта вынесла мне приговор -Борю вызвали на Лубянку и отдали книги, принадлежащие мне; и он вырвал страницу с надписью. А другим утром, когда я вернулась из лагеря и мы снова были счастливы, и даже счастливее - я все-таки упрекнула Борю: как он мог? Теперь уже на оборотной стороне переплета его рукой было написано: «Я вырвал надпись, когда принес домой. Что тебе в ней?!»

Молча я прочитала это и ниже сделала свою надпись: «Нечего сказать, хорошо сделал: если бы не вырвал, эта книга была бы памятью о счастье - а теперь - о несчастье, о катастрофе. Да!»

Тогда Боря взял принесенный с собой свой снимок, на обороте его слово в слово повторил надпись 47 года, приписав под этой же датой слова: «Надпись вечная и бессрочная. И только возрастающая». Но это написано уже в 53 году...»

Бурное лето 1947 года, ставшее кульминацией романа с Ивинской, отразилось в одном из стихотворений Юрия Живаго:

Я дал разъехаться домашним.

Все близкие давно в разброде,

И одиночеством всегдашним

Полно все в сердце и природе

... Ты так же сбрасываешь платье,

Как роща сбрасывает листья,

Когда ты падаешь в объятье

 В халате с шелковою кистью.

Ты - благо гибельного шага.

Когда житье тошней недуга,

А корень красоты - отвага,

И это тянет нас друг к другу.

Ольга Всеволодовна вспоминала: «В то лето особенно буйно цвели липы, бульвары словно пропахли медом. Великолепный «недосып» на рассветах влюбленности нашей - и вот рождаются строчки о вековом недосыпе лип Чистопрудного бульвара. Б. Л. входит в мою комнатку