гору с округлой вершиной и плавными склонами, всю изрезанную глубокими оврагами — она отдалённо напоминала съёжившегося осьминога.

— Тормози, — велел я.

Лис остановился, заглушил мотор, и в приоткрытое окно проник гул слепней и эстафета речных переливов. Кэрол вопросительно посмотрела на меня.

— Рассказываю план, — ответил я на её взгляд. — Часа через три стемнеет. Вам охота ехать ночью? Вам не охота. Поэтому идём со мной. Там ночуем, я отдаю деньги, рано утром двигаете обратно. До места километра четыре пешком.

— Что за место-то? — невесело спросил Лис.

— Хорошее место. Но о нём никто не знает и не должен узнать. Мы договорились?

Лис вяло кивнул, Кэрол же оживилась: перспектива топать по вечернему лесу в поисках чёртова схрона казалась ей волнующей.

В машине нашлась грубая мужская куртка, спортивные штаны, кроссовки и плотные носки. Кэрол переоделась — вещи оказались великоваты. В перевёрнутой козырьком назад кепке она походила на беспризорницу или алкоголичку и радовалась этому маскараду. «Девчонка совсем», — подумал я.

Мы двинулись. О том, что я не готов к походам, мне рассказали острые камни речного берега, продавившие тонкие подошвы кедов — я шагал словно по битому стеклу. Мы пошли вдоль реки, пересекли её по мелководью и вскоре добрались до небольшого миндалевидного острова, где река раздваивалась. Здесь мы углубились в лес, двигаясь преимущественно в гору через высокие папоротники и кусты дикой малины. Ориентиров почти не было, и я шёл, повинуясь, скорее, звериному инстинкту.

— А что у вас тут? Охотничий дом? — допытывалась Кэрол.

— Не у меня, — ответил я, понимая, что рано или поздно придётся рассказать им о хозяине. — Здесь живёт человек по фамилии Прут, Степан Прут, хотя мы зовём его Иванычем, он вроде откликается. Живёт он тут много лет, и поэтому слегка не в себе, так что с расспросами не приставайте и ведите себя незаметно.

— А зачем он один живёт?

— Была история… Он армейский, в Афгане три года отвоевал, потом на «Чезаре» работал, в розыск попал. Дело давно закрыли, а Иваныч остался. Я иногда навещаю его, запасы привожу. Рыкованов о нём очень печётся. Но Иваныч, конечно, другим стал, замкнулся.

— Да уж… — пробормотала Кэрол.

После очередного подъёма мы устроили перекур. Лис равнодушно смотрел по сторонам. Кэрол сидела на корточках и выглядела усталой, но довольной — из нас троих только она воспринимала всё как приключение. Я же растерял форму: сердце билось сильнее обычного, дыхание сводило, как после затяжного нырка. Я сплюнул вязкую слюну, снял кеды и осмотрел подошву: в нескольких местах она была порезана острой породой.

— Хотите? — Кэрол протянула мне две стельки.

Я примерил их:

— Малы.

Мы снова двинулись в гору, огибая её округлую вершину. Пару раз я усомнился, верно ли иду, но вскоре стал замечать мелкие признаки жизни: зарубки на деревьях, натоптанные тропы и гильзы охотничьих патронов. Вскоре мы вышли на точку.

Это была небольшая поляна на перешейке двух холмов, затерявшаяся в смешанном, преимущественно сосновом, лесу. Удачное место, защищённое.

Поляна напоминала задний двор деревенского дома. Стояли козлы для дров с горками коричневых опилок. Торчал самодельный стол и старый табурет, такой грязный, словно он стоял в птичнике. Кострище было аккуратно выложено камнями. У дальней части находилась поленница, укутанная ярким рекламным плакатом. С крыши дощатого сарая свисали куски рубероида. В центре поляны виднелась деревянная конструкция — вход в землянку. Вниз вели вырубленные в земле ступени, которые Иваныч выложил плоскими камнями.

Все замерли на краю леса. Я медленно зашагал к землянке, крича:

— Иваныч! Это Шелехов. Иваныч! Спишь? Свои!

Он вышел сбоку от сарая. На нём был ватник и драная меховая шапка с завязанными ушами, такая старая и засаленная, что тепла от неё, вероятно, уже не было. На ногах — стоптанные калоши.

С Иванычем мы не виделись года три с моего последнего визита. Был период, когда трудно было сказать, сколько ему лет: сорок или шестьдесят. Но теперь стариковские черты окончательно сковали его высохшее лицо, которое из-за худобы стало ещё свирепее. Его чёрные глаза смотрели бессмысленно. Старость и одиночество поглотили прежнего Прута без остатка, как ржавчина меняет брошенный металл.

Первое время после его бегства образ Иваныча был наполнен героизмом. Он стойко переносил отшельничество, многое умел, ещё большему научился здесь, в лесу. Он оставался немногословен, но не чурался людей, планируя вернуться к прежней жизни. Уединение добавило ему недостающих черт характера, мудрости или взвешенности. Он словно понимал куда больше нас, растлённых городской суетой.

Мы виделись редко, поэтому я хорошо замечал происходящие в нём перемены. В одну из поездок я увидел другого Иваныча, который вдруг утратил связь с собой прежним. Я вдруг понял, что его молчание и странные фразы идут не от мудрости, а от деградации речи, от прогрессирующей социофобии.

Считается, что человек, живущий на природе, в одиночестве, становится мудрее, дальновиднее, тоньше. Может быть, у кого-то действительно открываются чакры, если срок отшельничества невелик, человек проводит его в молитвах и не отлучён от общества. Но Иваныч как будто покорился лесу и отдал себя во власть той звериной натуре, которая помогала ему выживать одному. Он выпустил её на свободу. Эта натура не была агрессивной: как и любой дикий зверь, она, скорее, чуралась людей, чем видела в них жертву или врага. Этот старик появился не путём трансформации прежнего Иваныча, он как бы заместил себя им. Я не удивился бы, узнав, что у них разные ДНК.

— Иваныч, узнаешь? — спросил я.

Он промолчал, но ответ читался на лице: я понимал его, как хозяин чувствует настроение пса. У него не было напряжения в холке. Стамеска, которую он держал в руках, не целилась мне в живот. Всё нормально.

Иваныч теперь воспринимал людей некими явлениями природы, которые стоит принимать во внимание и только. Он не говорил с дождём, хотя чувствовал его приближение и знал о дожде всё. Также он не видел смысла тратить слов на нас.

Он едва заметно кивнул, вонзил стамеску в угол сарая и принялся сортировать дрова.

— Со мной ещё двое, надёжные ребята, не переживай, — заговорил я, кивая в сторону молодёжи.