Во второй Норильской тюрьме находились заключенные, которых еще только ожидал суд или приговор ОСО, специальной судебной тройки. ОСО выносило решение заочно. Многие заключенные, сидевшие в этой тюрьме, еще не знали, что они уже осуждены на смерть. Когда их вели в комнату для расстрелов, они думали, что их ведут на суд. В этом было и определенное преимущество, так как сама смерть не была такой уж страшной. Многие хотели умереть. Гораздо страшнее было мучительное ожидание, часто длившееся месяцами, а порою и годами.

Здесь я встретил одного тата, представителя маленького мусульманского народа, живущего на Кавказе. Этого молодого кавказца лагерный суд проговорил к смертной казни за выступление в пользу турок. Уже полгода прошло, как он подал прошение о помиловании, окружной суд отменил смертный приговор, но, поскольку формальных причин для начала нового следствия не было, он снова предстал перед лагерным судом. И снова был приговорен к смертной казни. Так повторялось три раза. После двухлетнего пребывания в камере смертников он наполовину обезумел.

Наконец, ему помогли: его расстреляли.

Как и в первой тюрьме, и здесь тоже уголовники и политические сидели вместе. И голод был таким же страшным. При дележе хлеба доходило до драки. Староста камеры получал хлеб у дежурного тюремного надзирателя и выдавал его заключенным с доски, на которой он был разложен по пайкам. Некоторым казалось, что тот или иной кусок больше, особенно острая борьба разгоралась за горбушки. Дабы прекратить ссоры во время раздачи хлеба, мы договорились установить очередь на получение горбушки. И каждый следил за тем, чтобы его не обошли. Кое-кто уже с вечера предупреждал старосту:

– Староста, завтра моя очередь.

Но каково же было разочарование, если на следующий день к нам не попадало ни одной горбушки!

Первое блюдо разливал заключенным сам надзиратель. Бочка с баландой устанавливалась в коридоре у самой двери. Заключенные в камере выстраивались в очередь и по одному подходили к кормушке, куда надзиратель ставил наполненную миску, ведя точный подсчет. Он выдавал точно столько порций, сколько заключенных было в камере, и тут же закрывал кормушку. И часто случалось так, что последний или предпоследний не получал баланды из-за того, что некоторые успевали по два раза встать в очередь. Или же надзиратель просто сбивался со счета и недодавал несколько порций.

Некоторые заключенные особенно радовались дням массовых расстрелов – в такие дни лишние порции раздавались в качестве добавки. Но политические, несмотря на страшный голод, редко пользовались такими добавками.

Во второй тюрьме жизнь была менее монотонной, чем в первой. Каждый день происходили события, потрясавшие нас. Особенно много работы задавали надзирателям смертники, да и сами расстрелы. Из камер смерти постоянно слышались крики. Смертники требовали больше еды, но в ответ слышали всегда одно и то же:

– Вам больше ничего не нужно. Ваши дни сочтены.

Тогда раздавались страшные ругательства. И охранники выволакивали в коридор кандидатов на тот свет и избивали их до полусмерти.

Расстреливали по ночам. Это вызывало во всей тюрьме страшное возбуждение. Многие смертники отказывались покидать камеру, и надзирателям приходилось применять силу. При этом часто доставалось и тем, чья очередь еще не наступила. Зачастую вся камера отбивалась от палачей, и получалось так, что жертв перед смертью еще и основательно избивали.

События в камерах смерти действовали на всю тюрьму. Начиналась настоящая резня. В такие дни надзирателям выдавалась водка. Некоторые так упивались, что еле держались на ногах. Подогретые водкой, они совсем теряли рассудок. Их дикие крики были слышны даже за пределами тюрьмы. Это заставило НКВД перенести расстрелы на день. Они регулярно начинались в четыре часа пополудни. Об этом становилось известно уже во время раздачи обеда. Пьяные лица надзирателей означали, что сегодня «мясной день». Трупы вывозили ночью на грузовиках и закапывали в общие могилы на тюремном кладбище.

Это ужасно действовало на лагерников в камере. Отныне кончалась обычная жизнь заключенных в русских тюрьмах: допросы, побои, голод и, в конце, приговор.

Отныне здесь каждый ожидал смерти.

Лишь вопросом времени было, когда наступит очередь того или другого.

У многих была привычка делить свой четырехсотграммовый кусок хлеба, получаемый утром, на две-три части, оставляя кое-что на обед и ужин. Обед для русского будет неполный, если у него нет хоть кусочка хлеба. Но здесь было мало желающих оставлять хлеб на потом, каждый боялся, что обеда у него может уже и не быть.

Как-то утром, когда мы проснулись, генерал Брёдис мне сказал:

– Сегодня мы хорошо позавтракаем.

Я не понял его. Но генерал достал из-под подушки спрятанный от воров мешочек.

– Здесь у меня несколько кусочков сахару, которые я сохранил для того, чтобы в день эстонского национального праздника устроить праздничный завтрак. Однако мне кажется, что я до этого дня не доживу, поэтому отпразднуем сегодня.

– Я уверен, что на нашем веку будет еще много праздничных дней. Не трогайте этот сахар, – ответил я.

– Я не такой оптимист, как вы, – отмахнулся генерал.

И тут же повернулся к Рюбергу:

– Господин капитан, пожалуйста, позаботьтесь, чтобы у нас было достаточно кипятка, и пригласите двух наших товарищей.

Он имел в виду двух эстонских офицеров.

Когда принесли кипяток, эстонские офицеры сели на наши нары в круг. Вместо скатерти постелили грязное полотенце. Над кружками поднимался горячий пар. Перед каждым из нас генерал положил кусочек сахару. Мы заедали горячую сладкую воду хлебом, который только что получили. Закончив праздничный завтрак, наши гости поблагодарили и удалились, Брёдис повернулся к нам:

– Теперь мне остается лишь одно – написать завещание.

– Не нужно портить хорошее настроение после такого хорошего завтрака, – произнес я.

– Я привык смотреть правде в глаза.

– Неужели вы в самом деле думаете, что нас расстреляют?

– Не только думаю, но и уверен в этом. И в ближайшие же дни.

– Но я не желаю терять надежду.

Генерал некоторое время молчал, затем произнес:

– Я вспоминаю, как, еще будучи молодым офицером, я приехал в пограничный город Сувалки. Хорошая жизнь была в этом городке. Смазливые уличные девки встречали гостей на железнодорожной станции. Вот было времечко!

Он посмотрел куда-то вдаль, голос его был взволнован.

– Скажите, как же вы позволили русским отправить себя в Сибирь? – спросил я его.

Он некоторое время молчал.

– Да, это длинная история.

– Расскажите, – попросил я его.

– Хорошо, я расскажу вам, как это произошло. Наша трагедия началась в тот день, когда мы разрешили русским достроить в нашем порту укрепления. Тогда кое-кто думал, что нам угрожает Германия. После занятия Судет и оккупации Австрии мы испугались, что потеряем независимость. Я был против того, чтобы заключать договор со Сталиным, но Лайдонер, наш министр обороны, занимал ту же позицию, что и наши гражданские политики. А именно: лучше всего будет, если мы своевременно договоримся с русскими. И только социал-демократы выступили против подписания договора о строительстве в нашей стране русской военной базы. Я присоединился к мнению социал-демократов. Лайдонер, мой начальник, жил со мной в одном доме, и мы часто с ним встречались. В критические дни мы постоянно были вместе. За неделю до подписания договора с русскими на меня напала бессонница. Меня волновала судьба республики. Я позвонил Лайдонеру и сказал прислуге, что хочу срочно переговорить с министром. Она ответила, что он не один и что у него какие-то господа. Я настаивал, чтобы она доложила обо мне. Лайдонер вышел, весь дрожа, удивленно посмотрел на меня и спросил, что случилось. Я попросил его поговорить со мной, но он сказал, что мне придется еще часок обождать. Я вернулся в свою квартиру, которая была этажом ниже. Не прошло и получаса, как за мной пришла прислуга. Министр завел меня в свою комнату и закрыл дверь на ключ.