Кроме немцев были еще австрийцы, венгры, поляки, болгары и немного югославов. Часть этих иностранцев дружила между собой, помогая друг другу. Мы часто встречались и делились новостями, несмотря на запрет ходить в чужие бараки. Особенно шокировало нас известие о подписании договора между Гитлером и Сталиным. Многие иностранные коммунисты, несмотря ни на что, все еще верили Сталину. Но это событие многим открыло глаза. Я часто полемизировал с Благоем Поповым, проходившим вместе с Димитровым и Таневым на Лейпцигском процессе по делу о поджоге Рейхстага. Когда оправданный Благой вернулся в Советский Союз, его и Танева военная коллегия «за трусливое поведение на суде перед врагом» приговорила к пятнадцати годам лагерей. Благой ужаснулся, когда я ему однажды сказал, что разница между Сталиным и Гитлером состоит в том, что один из них грузин, а другой – немец.

Однажды Попов прибежал в мой барак и сказал:

– Ты был прав, Карл.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Разве ты ничего не слышал?

– Нет.

– Эти двое заключили пакт.

– Какие двое? Рассказывай все по порядку.

Тогда Благой рассказал мне о пакте Гитлер-Сталин.

– Это измена революции.

– Разве тут есть что-нибудь новое? А миллионы коммунистов, гниющие в тюрьмах, разве это не измена? – спросил я.

– Да, только сейчас я понял, что ликвидация коммунистов – это подготовка к таким пактам. Но что будет дальше?

– Это значит, что диктатуры готовятся к войне с демократией, – ответил я.

Когда в тюрьме не было никаких событий, типа «мясного дня», жизнь проходила в рассказах, загадывании загадок и травле анекдотов. Анекдоты, в основном, были политическими. Это, конечно, было небезопасно, но в тюрьме на это мало обращали внимания.

В камере, где находилось более восьмидесяти человек, были представители почти всех европейских народов. Одни приходили, другие уходили. Никто не знал, куда отправляют людей из камеры, НКВД держал это в тайне. Многие из тех, о которых думали, что их отправили в лагерь, оказались расстрелянными, а некоторые просто бесследно исчезали.

С генералом Брёдисом мы часто говорили о политической ситуации в мире, о происходящих там событиях мы знали очень мало. Во время войны в Советском Союзе можно было узнать только то, что сообщалось официально. Но в этих сообщениях было 90 процентов лжи.

Ни в одной стране мира народу столько не лгали, сколько в сталинском государстве.

Думающие люди в Советском Союзе знали, что истина как раз противоположна тому, о чем говорилось. Поскольку во время войны запрещалось иметь радиоприемники, то ни у кого не было возможности слушать иностранные радиостанции. То немногочисленное, что становилось известным, люди пытались анализировать и делать кое-какие выводы. Многие думали, что союз с Америкой и Англией после войны приведет к демократизации Советского Союза. Насколько они ошиблись, показали послевоенные события.

Некоторые были твердо убеждены в том, что, как только Гитлер проиграет войну, Америка и Англия заставят Сталина провести демократические реформы. Но Брёдис был трезвым человеком и отличался от таких оптимистов. Он уже тогда понял: пока у власти будет находиться сталинский режим, в Советском Союзе демократии не будет.

Утром двадцатого сентября по пути из туалета в камеру мы заметили, что в коридоре необычно много солдат. Большинство из них мы знали, так как они постоянно находились здесь. Начали выдвигаться самые невероятные предположения, но никто не думал, что готовится «мясной день». Когда кто-то все-таки попытался намекнуть на это, его сразу же опровергли аргументом, что в такие дни надзиратели всегда пьяны, а сегодня они трезвы.

Завтрак и обед прошли как обычно. Во время раздачи обеда заключенные пытались завязать разговор с надзирателями, чтобы выяснить, пили те сегодня или нет. Нет, они не были пьяны.

После обеда некоторых заключенных, в том числе генерала Брёдиса и капитана Рюберга, вызвали в тюремную канцелярию. С большим нетерпением ожидали мы их возвращения. Не прошло и пятнадцати минут, как все они вернулись. Говорили, что их построили в три шеренги и сфотографировали. Это нас успокоило. Для большинства обитателей четырнадцатой камеры следствие было закончено. Мы сошлись на том, что все сфотографированные вскоре предстанут перед судом, так как было обычным делом к каждому новому акту присовокуплять и фотографии обвиняемых.

Генерал Брёдис был единственным, кого взволновало фотографирование. Он уединился в угол, как это делал всегда, когда хотел подумать; спустя два часа встал и подошел ко мне.

– Господин Штайнер, неужели вы верите, что нас сфотографировали для предстоящего судебного процесса?

– Существует и возможность этапа, но в это я сейчас не верю. Идет война, и из Норильска отправлять никого не будут.

– Нет, вы ошибаетесь. Это кое-что иное.

– Во всяком случае, ничего страшного не произойдет, – произнес я.

– Нет, будет что-то страшное. Возможно, меня сфотографировали в последний раз.

Я старался его успокоить, хотя и сам чувствовал, что надвигается что-то самое страшное. Я вспомнил, как в одно из воскресений, за день до расстрела многих уголовников, в нашей камере фотографировали нескольких кандидатов в смертники. И они тогда тоже не догадывались, что их фотографируют в последний раз.

Через два часа после нашего разговора из камеры увели двоих из восьми сфотографированных. Надзиратель назвал их фамилии и, когда они откликнулись, добавил:

– На выход, с вещами.

Из угла послышалось:

– Возвращают в лагерь.

Мы услышали, как открывают и другие камеры.

Многие из нас были уверены, что большую группу заключенных отправляют в лагерь. Некоторые обращались к сфотографированным с просьбой, по возвращении в лагерь, выполнить различные поручения. Казалось, что не происходит ничего особенного. Одни уходили, другие приходили – это стало уже привычным явлением. Но тут произошла режиссерская ошибка. И НКВД иногда ошибается. Открылась дверь нашей камеры, и вошло несколько надзирателей. В руках у одного из них была «груша». В это время один из вошедших произнес:

– Это не пятнадцатая.

Они обругали надзирателя, открывшего им не ту камеру, и быстро вышли. Наступила гробовая тишина. Вдруг один уголовник громко сказал:

– Это этап на тот свет!

Из оставшихся в камере шестерых сфотографированных лишь двое вели себя спокойно – генерал Брёдис и капитан Рюберг. Один латышский офицер так громко стонал, что его обозвали трусом. Да и остальные трое вели себя отнюдь не героически.

Людей из камер вытаскивали до полуночи. При этом происходили ужасные сцены. Были слышны крики, плач, звон ключей. У нас в эту ночь никто не спал. Мы чувствовали, что и в других камерах царит большое возбуждение. Было слышно, как жертвы прощаются с товарищами.