Зимой начался голод. Зарезали и съели оставшуюся скотину. Весной 1931 года измученные и изголодавшиеся станичники с трудом обрабатывали поля. Многие умерли с голоду, другие бежали в города, просили милостыню и таким образом спасали свои жизни. Наступило лето. Поля стояли необработанные. В станицу снова явился отряд ГПУ и объявил, что за «саботаж» большинство станичников ссылается в Сибирь. На сборы им дали всего три часа. Каждому члену семьи разрешалось взять с собой шестнадцать килограммов груза. Погнали их на станцию, погрузили в товарные вагоны и под конвоем гэпэушников отправили в Сибирь. Каждый день вагоны открывали и подавали им кипяток, а каждый третий день выдавали по килограмму хлеба на человека. Ехали они четыре недели и остановились в Верхнеудинске. Много людей умерло, не выдержав этих мучений, а еще больше заболело. Оставшихся же в живых расселили в какие-то бараки, где их не трогали две недели. Кормили три раза в день. Потом разделили на три группы и отправили в разные стороны. Группу, где была и Колина семья, увели под конвоем в неизвестном направлении. На машины погрузили детей и стариков с вещами, а остальные двинулись через тайгу пешком. По дороге им встречались валившие лес заключенные. Через каждые двадцать пять километров устраивали привал, где они отдыхали в палатках и бараках лагерников. Если начинался дождь, то они пережидали его и по нескольку дней. Грязи было по колено. Углубившись в тайгу на триста пятьдесят километров, они остановились. В их группе было двести человек. Собрали их всех вместе на большой поляне у самого ручья, и уполномоченный ГПУ зачитал им постановление правительства, согласно которому переселенным крестьянам выделяется «на вечные времена» земля в округе 250 квадратных километров. Здесь они могут и обрабатывать землю, и выращивать скот. Тот же, кто покинет поселение, будет осужден на десять лет тюрьмы. После этого уполномоченный выступил с речью и сказал, что они совершили преступление против советской власти, и что их за это следовало бы расстрелять. Но советская власть гуманна и дает им возможность начать новую жизнь в этом богатом крае, где много земли и леса. Советская власть дает им орудия труда, и они могут сразу же начать строить дома, они получат и денежную ссуду, и семена для сева. Он призвал сельчан накосить для скота как можно больше сена. Каждая семья получит в кредит по одной корове. Двадцать конных упряжек, на которых везли скарб переселенцев, шесть коров, обеспечивавших детей молоком, полевые кухни – все это осталось переселенцам. Спустя три месяца они срубили тридцать деревянных изб, в каждой из которых была одна большая комната и кухня. Уполномоченный ГПУ остался комендантом их поселения. По натуре добрый человек, он помогал спецпоселенцам обживаться. Когда нужно было вызвать врача или принести из соседнего лагеря гвозди, он отмеривал на лошади и по триста верст, лишь бы помочь людям. Из города он привез двадцать охотничьих ружей и выдал их казакам, чтобы те могли охотиться на дичь, которой тут было в изобилии.

Наступила осень. Комендант собрал весь народ и сказал:

– Село мы построили, теперь нужно его окрестить. Как мы его назовем? Предлагайте!

Все молчали, и только один старик предложил назвать новое село именем любимого вождя Всесоюзной коммунистической партии. Комендант сделал вид, что не уловил иронии старика. Он сказал, что лучше дать селу какое-нибудь нейтральное название. Все сошлись на «Березовке» – вокруг были березовые рощи. Через несколько лет новое село приобрело такой же вид, как и все русские села: по левую и правую стороны улицы стояли деревянные избы. Земля была плодородной и давала богатый урожай.

Многие разводили пчел. У большинства в хозяйстве было по две-три коровы и свиньи. Зимой ходили на охоту. Кое-кто ставил капканы на песцов. Старики смирились с новым положением и старались не вспоминать о прошлом, молодежь же была довольна.

Но однажды коменданта, который слишком заботился о своих подопечных, сменили. Вместо него прислали грубого молодого человека. Тут же начались новые мучения. Он приказал каждому, кому нужно поехать в райцентр, получать у него пропуск. Но, когда люди являлись к нему за пропуском, он устраивал настоящий допрос: зачем, на сколько, к кому?

Вскоре до него дошло, что спецпоселенцы снова богатеют и что это представляет опасность для Советского Союза. Он отправился в краевой центр и вернулся через семь дней с еще одним человеком, собрал сход и выступил на нем с краткой речью, из которой сельчане поняли, что пришло время организовать колхоз. Они этому не противились, так как уже знали, чем это им грозит. Так был создан колхоз, председателем которого стал приехавший вместе с комендантом мужчина.

Зимой Коля и еще четверо парней бежали из села. По дороге они напали на двух возвращавшихся из города мужиков и отняли у них документы и деньги. Во время следующей попытки ограбления те, на кого они напали, стали защищаться. Из ближайшей избы выскочили люди. Разбойников передали в руки милиции, и каждый получил по десять лет лагерей.

В лагере Коля убил нарядчика, не пожелавшего перевести его на легкую работу. За это он получил еще десять лет. Сейчас он снова попал в тюрьму за саботаж. А поскольку на его совести было два тяжких преступления, ничего, кроме смертного приговора, Коля не ожидал.

Поскольку я решительно отказывался подписывать какой бы то ни было документ, следователь перестал меня вызывать на допросы. Тюрьма НКВД была до такой степени переполнена, что часть находящихся под следствием лагерников пришлось перевести в другую тюрьму. В отличие от первой, деревянной, эта была каменной. Одноэтажное здание вытянулось на сорок метров. С обеих сторон полутемного коридора по двадцать камер различных размеров, в которых могло разместиться от четырех до сорока человек. Но и здесь заключенных было в три-четыре раза больше нормы. Как и в первой тюрьме, здесь тоже половина камер была предназначена для смертников. Железные двери с решетками отделяли камеры смертников от остальных камер. В конце коридора размещалось четыре карцера. Слева от главного входа находилась тюремная канцелярия, а рядом большое помещение в сорок квадратных метров, изолированное свинцовыми плитами. Здесь расстреливали людей.

Меня привели в четырнадцатую камеру. Едва успел войти, как тут же вспомнил московские Бутырки. В камеру набилось восемьдесят человек, и все они сидели голые до пояса, поскольку из-за перенасыщенности было очень жарко. Встретил я и нескольких лагерных знакомых, а некоторых я знал даже по первой норильской тюрьме. Особенно много здесь было офицеров из прибалтийских республик. До недавних пор они находились в специальном лагере для прибалтийских офицеров на озере Пясино, в сорока километрах от Норильска. Сейчас, спустя два месяца после начала германско-русской войны, часть этих офицеров перевели в тюрьму.

Я устроился рядом с эстонским генералом Брёдисом. Он лежал справа от меня, а слева расположился его адъютант, капитан Рюберг. Здесь же находились и эстонский капитан Луйк, и латыш старший лейтенант Грюмберг, капитан Лидакс и еще некоторые, чьих имен я не помню. Самым известным среди офицеров был, без сомнения, генерал Брёдис, с которым мы стали добрыми друзьями. Это был весьма образованный человек и отличный военный специалист. Он свободно говорил на немецком, русском, английском, французском и итальянском языках Особенно хорошо знал он культуру французского и немецкого народов. Он провел несколько лет в Германии, а в Париже учился в Академии Генерального штаба. Его арестовали вместе с военным министром Эстонии генералом Лайдонером. Лайдонера расстреляли в лагере еще до начала войны[15].