Мое здоровье с каждым днем все крепло, температура была нормальной. На врача и заведующую больницей каждый день давили, чтобы они выписали меня. Но они отвечали сотрудникам НКВД, что я все еще очень слаб.

Больных обычно отпускали во время обеда, а утром предварительно сообщали, чтобы они готовились к выписке. По окончании обеда люди радовались, так как знали, что останутся здесь, по крайней: мере, еще на один день. Так было и со мной. Прошел обед, мне ничего не сказали. Но во второй половине дня, часов в пять, пришла Слепцова.

– Я больше ничего не могу сделать, я получила приказ выписать вас сию же минуту. Внизу вас ждут конвойные.

Принесли мои вещи. Когда я оделся, снова вошла Слепцова.

– Зайдите в кабинет дежурного врача.

В кабинете никого не было, кроме Слепцовой. Она протянула мне пакетик с белыми сухарями и мешочек с сахаром.

– Возьмите, это вам пригодится.

Я схватил ее за руку и хотел поцеловать, но она испуганно выдернула руку и пролепетала:

– Но…

Я повернулся и вышел.

Мы двинулись в направлении тюрьмы. Спустя два месяца я вернулся в свою же камеру. Там я застал немало старых знакомых, но многих уже не было, на их места пришли новые. Камера была переполнена, все нары заняты, многие лежали на холодном полу. Староста камеры приказал одному парню уступить мне место на нарах. Я запротестовал, но парень заявил, что он добровольно уступает место. Я поделился со всеми сухарями, а на следующее утро, когда принесли кипяток, я дал каждому немного сахару.

И двух часов не прошло после моего возвращения из больницы, а меня уже вызвали к следователю. Я не поверил своим глазам, увидев в углу Бровкина. Рука у него все еще была в гипсе. Я понял, почему он здесь, и вопросительно поглядел на него. Он же смотрел на меня презрительно, его большое и длинное рябое лицо от этого еще больше вытягивалось. Следователь оторвал клочок газетной бумаги и свернул козью ножку. Бровкин спросил:

– Можно закурить?

Следователь протянул ему клочок бумаги, и Бровкин одной рукой сделал самокрутку.

– Значит, вы свое контрреволюционное восприятие и антисоветскую агитацию распространили и в больнице? Вы с сестрой Ольгой Михальчук восхваляли Гитлера и пророчили гибель Советскому государству? – обратился ко мне следователь. Я молчал.

– Мы сейчас проведем очную ставку. Обвиняемый Штайнер, знаете ли вы этого человека?

– Я вам тысячу раз говорил, что никаких заявлений делать не буду, что не признаю никакого следствия, тем более, если вы, ради моего обвинения, пользуетесь устами такого отпетого уголовника, как Бровкин, – решительно заявил я.

– Значит, вы хотите саботировать следствие? Я вам советую отказаться от подобной тактики. Вы заставляете нас применить к вам такие меры, какие мы применяем с неохотой.

– Я повторяю вам еще раз: я категорически отказываюсь участвовать в каком бы то ни было следствии.

Следователь Конев позвонил. В кабинет вошел дежурный.

– Останьтесь здесь на минуточку, – обратился к нему Конев и вышел.

Через несколько минут он вернулся в сопровождении двух офицеров, Сакулина и Солдатова. Он снова сел на свое место, а приглашенные остановились посередине комнаты.

– Продолжаем очную ставку, – произнес Конев.

– Свидетель Бровкин, знаете ли вы этого человека? – он указал на меня рукой.

– Я знаю его хорошо. Мы с ним два месяца лежали в центральной больнице в одной палате, – ответил Бровкин.

– Кто это?

– Это Карл Фридрихович Штайнер.

– Какие отношения были между вами? Были ли между вами ссоры или какие-нибудь недоразумения?

– Нет, наши отношения были совершенно нормальными, можно даже сказать хорошими. Штайнер часто отдавал мне свою еду.

– Значит, между вами не было недоразумений?

Теперь Конев обратился ко мне:

– Обвиняемый Штайнер, вы подтверждаете это?

Я молчал. Конев обратился к офицерам:

– Обвиняемый использует тактику молчания, он не хочет отвечать на вопросы и говорит, что не будет принимать участия в следствии.

– Вы ведете себя, как самый отпетый уголовник, – набросился на меня Сакулин.

– Многие уголовники не дают никаких показаний прежде, чем не получат от вас хлеба и махорки. Я ничего не требую. Кроме того, вы не имеете никакого права сравнивать мое поведение с поведением уголовников. Как я вижу, отношения между НКВД и уголовниками очень хорошие, – ответил я Сакулину.

– Мы с вами боремся. Ведите себя как следует! Мы не собираемся с вами много разговаривать. Мы не будем тратить на вас время, – начал угрожать Сакулин.

– Так и не надо тратить на меня время. Я не буду участвовать в новой следственной комедии. Мою же правоту доказывает и нынешняя очная ставка.

Конев обратился к Бровкину:

– Расскажите нам, что вы знаете о Штайнере.

Бровкин с готовностью начал лгать:

– Я лежал в больничной палате вместе со Штайнером, к которому часто приходила сестра Ольга Михальчук. Она садилась на кровать к Штайнеру и рассказывала ему военные новости, и всегда говорила о больших успехах немцев. А я сам слышал, как Штайнер ей ответил: «Скоро со Сталиным будет покончено. Еще немного, и придет немецкая армия, и все мы будем свободны».

– Вы признаете это, Штайнер? – спросил Конев.

Я молчал. Конев задал Бровкину еще несколько вопросов, на которые тот с готовностью отвечал. В своих ответах он обвинял меня, но еще больше сестру Ольгу. Каждый раз следователь поворачивался ко мне и спрашивал, признаю ли я это. Я молчал. Тогда Конев записал в протоколе, что я не хочу отвечать на вопросы и отказываюсь от очной ставки с Бровкиным. Протокол подписали сначала Бровкин, затем оба приглашенных офицера и в конце следователь. Мне подписывать было нечего.

Когда я вернулся в камеру, было темно. Все уже спали. Я лег на голые нары, но долго не мог заснуть, размышляя обо всем, что случилось и что еще случится.

Был октябрь 1941 года. Ситуация на фронтах была критической. Немецкая армия стояла под Москвой. Чего же можно было ожидать? Смертный приговор и ничего другого! Однако теперь речь шла не только обо мне, но и о медицинской сестре. Я думал, что мне делать и как предупредить Ольгу. У меня осталась лишь одна-единственная возможность – снова встретиться с Сухоруковым. Нужно попробовать связаться с больницей. Лучше всего написать записку и в подходящий момент передать врачу. У меня была расписка о сданных вещах. Найдя какой-то карандаш, я на обратной стороне расписки вкратце описал все, что говорил Бровкин, а также то, что я ни в чем не признался. Утром я подошел к дежурному охраннику и попросил отвести меня к врачу. Весь день я жаловался на сильные боли в ухе. На следующий день меня повели к Сухорукову. Конвоир остался в коридоре, и, таким образом, я получил возможность свободно говорить. На всякий случай я сунул ему записочку. Сухоруков тут же сообщил мне, что Ольгу вызывали в НКВД и сказали, что я подтвердил все показания Бровкина. Я рассказал Сухорукову, как проходил допрос, и попросил передать Ольге, чтобы она все отрицала.