– Здесь жарко, – простонал он, продолжая освобождаться от тряпичной скорлупы.

Когда он, наконец, размотался, мы поразились его виду – это были кожа да кости. Если бы этот скелет не шевелился, невозможно было бы поверить, что он жив. Уголовники стали острить по его адресу, задавая ему издевательские вопросы:

– Что, братец, издалека, а? А где же твои чемоданы?

В тот вечер мне не удалось поговорить с Маджарошем, так звали вновь прибывшего. На следующий день, когда Маджарош немного отдохнул, я узнал от него, что он сбежал со своего места работы, но его поймали. Я спросил, куда же именно он хотел бежать.

– Домой, в Румынию.

– Но знаете ли вы, как это далеко?

Он пожал плечами.

После завтрака он стал более разговорчивым и рассказал мне, что с ним приключилось.

Маджарош, венгр по национальности, был родом из Трансильвании, из городка Кюбет, принадлежавшего Румынии. В 1939 году его призвали в румынскую армию и направили служить в гарнизон, стоявший в Бессарабии. Но поскольку после пакта Гитлера со Сталиным Бессарабия отошла к России, Маджарош с пятью земляками пешком направился к венгерской границе. Проголодавшись, солдаты свернули в корчму. Вдруг появился офицер НКВД и спросил, что они тут делают. Они показали ему документы и сказали, что идут по своим домам. Офицер попросил их пройти с ним в штаб. Там записали их имена и через несколько часов отправили в город Косов, где и посадили в тюрьму. Восемь дней спустя их на машине перевезли в областной центр Станислав[14], а затем присоединили к большому транспорту, идущему в Красноярск. В Красноярске их посадили на пароход и отправили в Норильск. В Норильске им прочитали приговор, в котором значилось, что за переход советской границы они приговорены к пяти годам лагерей. Тяжелая работа и невыносимый климат подорвали здоровье Маджароша настолько, что от крепкого некогда крестьянского парня остался один скелет. Дальше уже было некуда, он стал подумывать о самоубийстве, но на это ему не хватило мужества. Наконец, он решился на побег. Придя окончательно в себя через несколько дней, он сказал мне, что только сейчас понял, что бежать из Норильска невозможно. Его вызвали на допрос.

Следователь никак не мог договориться с Маджарошем. По его просьбе меня вызвали как переводчика. Я объяснял следователю, что попытку бегства не следует принимать всерьез, так как этот живой скелет далеко уйти не мог. Следователь был достаточно умен, чтобы не подводить его под статью 58–14, которая предусматривала смертную казнь. Его осудили по 82-й статье на пять лет лагерей. Но лагерный суд вынес Маджарошу свой приговор – три года лагерей. В совокупности с первым приговором это дало восемь лет. Несколько недель мы провели в одной камере. Маджарош был счастлив – здесь было тепло и не нужно ходить на тяжелую работу. Он боялся наступления того дня, когда его снова отправят в лагерь. Иногда он садился в угол и тихо плакал. Я его успокаивал тем, что война скоро кончится и он вернется в свою Трансильванию.

– Я не о себе плачу, а о маме своей. Русские придут в мой город Кюбет, выгонят маму из дому и привезут ее, как и меня, в эту зиму.

Я засмеялся. Был январь 1942 года. Немцы все дальше продирались в глубь России, а этот крестьянин боялся, что русские придут в Кюбет. Позже, вспоминая о нем, я поражался его провидению. Маджароша отправили в лагерь, и больше я его никогда не видел, Не знаю, встретился ли он со своей матерью в Кюбете?

Обитатели камеры менялись, один я оставался на старом месте. Прошло уже полгода, как меня держали в постоянной неизвестности. Новички приносили различные вести. Энкавэдэшники из-за наступления немцев становились все более раздражительными. Их раздражительность еще более усиливали разные авантюристические предприятия, каким было, к примеру, кордубайловское. На повестке дня были расстрелы, шансы на спасение становились все меньшими. В тюрьму НКВД прибывали новые группы из различных лагерей, и даже из города. Достаточно было какому-нибудь заключенному пожаловаться на тяжелую работу или плохое питание, и за дело сразу же принимался НКВД. Перестали церемониться даже с уголовниками. Расстреливали их массово. В камерах разыгрывались страшные картины. Уголовники, знавшие, что им остались считаные дни, терроризировали политических, отнимали у них хлеб, ругали и говорили, что скоро придет Гитлер и что пора уже всех коммунистов перевешать на первом же столбе. Многие уголовники были когда-то крестьянскими детьми и политических заключенных считали виноватыми в том, что их родителей сослали в Сибирь.

Особенно выделялся среди тех, кто ругал политических, молодой парень по имени Коля. После ухода Иванова он стал главарем всех уголовников в нашей камере. Мои отношения с Колей были хорошими. Он не знал, что я коммунист, а к иностранцам он относился с уважением и симпатией. Он постоянно заставлял меня рассказывать о жизни за границей. Каждый раз, когда я говорил об Австрии, Франции или Югославии, он повторял один и тот же вопрос:

– А колхозы там есть?

Услышав, что колхозов там нет, он восхищался. После очередной просьбы рассказать ему о загранице я решился спросить у него, почему он так ненавидит колхозы.

Вот его рассказ!

Родители Коли жили в станице в шестидесяти километрах от Краснодара. У отца было 12 га хорошей кубанской земли, которая могла прокормить семью из четырнадцати человек. В 1929 году начали кружить слухи, что все это будет коллективизировано. Крестьяне хоть и говорили об этом, но толком не знали, что такое коллективизация. Одни говорили, что жены станут общей собственностью, другие, что у родителей будут отбирать детей. Что будет с землей и со скотом, не говорил никто. У большинства крестьян было от 8 до 30 гектаров земли. Некоторые крестьяне нанимали себе на работу бедняков, но большинство обрабатывало землю своими семьями. Во время жатвы работали все – от шестилетнего ребенка до старика. В станице с двухтысячным населением малоземельных бедняков почти не было. Осенью 1930 года из райцентра прибыла комиссия и всех станичников собрали на сход. Пришли все, кроме детей и больных. Председательствовавший на сходе бедняк объявил, что приехавший секретарь райкома партии будет говорить о коллективизации. Поднялся какой-то молодой человек и два часа говорил о колхозах. В самом конце он призвал всех, кто за советскую власть, вступать в колхоз. Затем председательствующий спросил, желает ли кто-нибудь выступить. Все молчали. Тогда слово взяла молодая казачка и спросила:

– А как понимать эти колхозы? Это что-нибудь временное или навсегда?

– С этих пор будут существовать только колхозы. Значит, это навсегда, – ответил секретарь.

В зале поднялся шум.

– Нет, тогда мы не хотим. Если это навсегда, мы в колхоз не пойдем.

Снова слово взял секретарь. Он стал перечислять все преимущества колхоза, рассказывая о прекрасных машинах, которые придут из города, о больших урожаях. И тут в него начали бросать камешки. Возникла давка, из которой комиссии еле удалось выбраться. Через две недели из города прибыли какие-то люди, вызвали в сельсовет нескольких станичников и объявили их кулаками, поскольку они нанимают для работы чужую рабочую силу. Началось раскулачивание. В первую очередь отняли все: и землю, и скотину, и дом, – у двадцати двух самых богатых семей. Их имущество провозгласили собственностью колхоза. На следующий день появился отряд солдат ГПУ. Покидать станицу кому бы то ни было запретили. В сопровождении нескольких бедняков члены комиссии обходили дома богатых станичников и вышвыривали их на улицу, разрешая взять с собой лишь немного вещей и продуктов. Одни покидали свои дома без сопротивления и поселялись в домишки, выделенные комиссией. Другие вместе с детьми ложились на землю и не желали покидать своих домов. Солдаты взламывали двери и выносили людей на улицу. Вся станица содрогалась от плача детей и брани взрослых. В тот день комиссии удалось раскулачить лишь половину семей, а четырех станичников, отбивавшихся от членов комиссии мотыгами и косами, связали и куда-то увезли. В покинутых дворах раздавалось мычание некормленых и недоенных коров. На следующий день комиссия хотела было продолжать свое дело, но неожиданно получила сильный отпор. Вся станица вооружилась мотыгами и косами. Комиссия отступила. Станичники направились в дома тех, кто помогал комиссии, выволокли их на дорогу и начали творить над ними расправу. Четверых убили, остальные спаслись бегством. Зажиточные станичники вернулись в свои дома. Три недели станицу никто не тревожил. Но вот станичников разбудил громкий собачий лай. Всю улицу заняли грузовики, прожекторы осветили всю станицу. Из домов никто не выходил. В шесть часов утра солдаты стали стучать в ворота и призывать всех станичников идти на сход. Станичники вышли из своих домов. В станичном совете уже находились секретарь райкома и уполномоченный ГПУ. Гэпэушник достал бумагу и зачитал решение крайисполкома, в котором отмечалось, что все кулаки, оказавшие сопротивление и убившие четырех станичников, ссылаются вместе с семьями в Сибирь. Кроме того, виновных в убийстве будут судить. Их дома, землю и скотину получат безземельные, организующие коллективное хозяйство. В присутствии всего схода посадили в грузовики те самые двадцать две семьи и под усиленной охраной увезли в неизвестном направлении. В кулацкие дома вселили восемьдесят безземельных вместе с женами и детьми. На следующее утро снова созвали сход, на который пригласили только безземельных. На сходе приняли решение об организации колхоза. Председателем колхоза выбрали посланного партией рабочего Харьковского паровозостроительного завода. Самый большой кулацкий дом переоборудовали в правление нового колхоза, получившего название «Путь в социализм». Станицу охватила паника. Станичники начали резать скот. Весной можно было лишь кое-где увидеть корову. За зиму зарезали около трех тысяч коров, волов и лошадей; еще большим было количество зарезанной мелкой скотины – свиней, овец и коз. Колхоз начал свою деятельность с того, что всю покинутую хозяевами скотину согнали в одну большую конюшню. Таким образом, под одной крышей оказались лошади и свиньи, гуси и куры. Назначили ответственных за скотину людей. Но в течение трех месяцев и это хозяйство было уполовинено. Наступила весна. Работа в колхозе продвигалась слабо. Не было людей, которые согласились бы обрабатывать большие площади, потому что станичники боялись: чем больше они обработают, тем больше у них отберут. Они засеяли ровно столько, чтобы им хватило на содержание семьи и скота. Осенью прибыла комиссия и обязала каждого станичника сдать государству столько-то зерна, мяса, молока и масла. Нормативы были столь высокими, что самим станичникам почти ничего не оставалось. Тех, кто вовремя не сдал государству определенную норму, наказывали. Но и этого было недостаточно. Объявили, что эти нормы государство не удовлетворили и их нужно увеличить. Но станичники не дали ничего. Затем в станицу стали наведываться отряды гэпэушников и партийцев, они обходили дома и приказывали станичникам сдавать зерно. Они обыскивали амбары и хлевы, поднимали полы, искали зерно. В поля выводили собак, натравленных на поиски ям с зерном. Зато по ночам никто из партийцев и свежеиспеченных колхозников не решался выходить на улицу после того, как одним утром обнаружили труп партийца с распоротым животом, в который насыпали зерно и приложили записку: «Подавитесь вашим зерном».