рабочих писателей о социализме и социалистической культуре. Андрей Платонов в своих газетных статьях для воронежских крестьян и рабочих писал, что революция заменит все классы и нации «одним человечеством», построит «светлый и радостный храм человечества», установит «царство человека», человека, овладевшего силой науки и техники, накопившего такую интеллектуальную и духовную мощь, которая позволит ему преобразовать саму природу [Платонов 1920h; Платонов 1920g; Платонов 1920с; Платонов 1920j; Платонов 1922е]. Опираясь на марксистскую диалектику, Платонов объяснял, как из самой насильственной и жестокой классовой борьбы возникнет самое светлое и гуманное общественное устройство – после того, как пролетариат, «сжигая на костре революции труп буржуазии», откроет для мира эпоху «возрождения духа человечества». В отличие от культуры богатых, которая годится только для того, чтобы быть «способницей и оправданием ресторанных и биржевых оргий», культура победившего пролетариата будет носителем «всего вечного в человечестве» [Платонов 1919d: 25–26]. Всеобъемлющий коллективизм подобной этической концепции тем не менее не исключал внимания пролетарских писателей к отдельной личности, хотя акцент смещался. Когда пролетарские писатели, особенно связанные с Пролеткультом, после 1917 года говорили о человеческом достоинстве и правах человека, их в первую очередь интересовал не этический императив неприкосновенности личности в социуме, а рост возможностей для самореализации личности, которых она не имела при старом, эксплуататорском строе. Действительно, развитие личности провозглашалось главным завоеванием революции и ее первоочередной задачей. «Революция вошла внутрь», – говорилось в редакторской статье пролеткультовского журнала «Грядущее» за 1919 год[231]. Или, как сформулировала рабочая-текстильщица в письме в пролеткультовский журнал в 1919 году, воспользовавшись излюбленной метафорой тех лет: «Сейчас каждому из нас дана возможность просветить наши глаза, взглянуть на свет»[232].

В публикациях, адресованных рабочим, тоже часто повторялось, что революция разрушила все препятствия, которые ограничивали самореализацию личности. Лидеры Пролеткульта в промышленном городе Колпино, например, назвали свой журнал «Мир и человек», чтобы подчеркнуть свою цель – помочь рабочему «чувствовать себя человеком в самом благородном и гордом значении этого понятия»[233]. Вожди Пролеткульта, созданного в 1921 году на оружейном заводе в Туле, также заявляли, что социализм, особенно после окончания Гражданской войны, означает жизнь «всей полнотой жизни» [Осень багряная 1921: vi-viii]. При старом режиме люди низших сословий были лишены этого естественного права. Андрей Платонов, отвечая образованному литературному критику из привилегированных сословий, который критиковал его поэзию, пояснял: «Для вас быть человеком привычка, для меня редкость и праздник» [Платонов 1922а: viii].

Рабочие писатели стали регулярно обращаться к темам самореализации и саморазвития в конце Гражданской войны и в начале 1920-х годов. Терминология саморазвития выходила на первый план, когда авторы из простого народа писали о стремлении к «самосовершенствованию», о превращении в «нового человека», о развитии «“духовной” психической сущности человека», о его «перерождении» в новом прекрасном мире, о «творчестве нового, красивого, светлого, достойного царя природы – человека», о создании «гармонично прекрасного человека»[234].

Внутреннее преображение рассматривалась как необходимое условие прогресса. Платонов развивал эту тему в серии статей, написанных в начале 1920-х годов: «Для того, чтобы мир стал новым», каждый должен почувствовать, что «он теперь он не тот, не прежний, не ветхий, а воскресший». Он должен стать более человечным, «счастливым и единственным». Его «сущность» должна измениться, «центр внутри его должен переместиться» [Платонов 1920k; Платонов1920); Платонов 1922е]. В изображении рабочих писателей этот «новый человек» (ключевое понятие советской культуры, которое часто толкуется схематично и стереотипно) крайне редко был одним из массы, почти всегда представляя исключительную, даже героическую фигуру. Подразумевалось, что новый человек обладает индивидуальностью и характером, уверенностью в себе и силой воли, что он превосходит обыкновенного человека. Валериан Плетнев, будучи главой Пролеткульта, в 1923 году в своем докладе противопоставлял индивидуализм обывателя, обыкновенного, среднего человека, пролетарскому индивидуализму с его особым духом. Обыватель испытывает страх перед жизнью, ему недостает воли, его жизнь проходит под девизом «День прошел, и слава богу». Его умственный горизонт узок, он фетишистски привязан к привычному образу мыслей и действий, всегда рабски склоняется перед силой и боится выразить собственное мнение. Образцовый пролетарий не имеет ничего общего с обывателем[235]. Подобно Ницше, рабочие писатели презирали психологию раба, видя в ней величайшее оскорбление для человека с его потенциалом, и Платонов писал: «…нет больше позора, как быть рабом» [Платонов 19201].

Впрочем, не только раба, но и обыкновенного, среднего человека рабочие писатели считали жалким. И после 1917 года они склонны были испытывать презрение к заурядной человеческой жизни, и даже более сильное, чем раньше, так как революция требовала от пролетария сознательности и героизма. Рабочие писатели продолжали жаловаться на свою мучительную обособленность от обычных рабочих, окружавших их. По словам Алексея Маширова, «самые тяжелые» годы его жизни – это годы молодости, когда он, начав работать, впервые столкнулся с «пьянством, развратом, грубостью», принятыми среди рабочих и начальников. Знакомство с нравственной стороной жизни своего класса оставило в его памяти, как он признается, «черный след» [Родов 1925: 548–549]. Эта тема повторяется во всех автобиографиях – а этот жанр приобрел большое распространение после Октября, прежде всего благодаря инициативам коммунистических идеологов, которые занимались развитием творческой активности пролетариата и документированием историй о пробуждения рабочего класса. Многие рабочие авторы в автобиографиях описывали деградацию, распространенную среди простых людей, примерно так же, как Павел Дружинин (он побывал и рабочим на горно-обогатительной фабрике, и чернорабочим в Москве, и бродягой, который скитался по стране): «самые низменные темные инстинкты и отвратительные страсти», которыми охвачены «горькие люди, потерявшие всякое подобие того, что они есть, утратившие всякое представление о своей индивидуальности» [Заволокин 1925: 237][236]. Горький описывал в своих рассказах невежество, эгоизм, грубость, характерные для низших классов России, и познакомил многих грамотных россиян с нравами народа. Но у рабочих писателей, конечно, имелся собственный опыт и пребывания в этой социальной среде, и усилий подняться над средой, к которой они принадлежали.

В нарративе о жизни рабочего начинается появляться внутренняя исключительность нового человека. Так, когда рабочие авторы рассказывали либо о пробуждении в них сознательности, либо о вымышленных рабочих, пробудившихся навстречу возможностям нового мира, они обычно упоминали о некоем необыкновенном жизненном опыте или о необыкновенных способностях. При этом осознание, что их человеческое достоинство попирается, являлось лишь первым шагом на пути пробуждения. Следующим шагом для многих становились писательские опыты – попытки сочинять стихи или прозу, и они, пытаясь объяснить свое призвание, использовали такие выражения, как «внутренний голос», «внутренняя потребность высказаться самому» или даже природная «искра творчества» в «душе»[237]. Эти явные отзвуки романтического идеала личности, отражающей природу, были высмеяны