являются людьми железной воли, «великого духа сознания», беспримерного мужества[223]. Тем, кто в духе времени возражал ему, что сегодня «мы все герои», Платонов отвечал, что это не отменяет необходимости выделять особенных героев: «и среди героев есть герои»[224]. В соответствии с этой точкой зрения Платонов в прозе тех лет часто изображает волевых, мужественных людей, таких, как рабочий Маркун или инженер Вогулов. Прометеи индустриализации, они хотят изобрести такую машину, которая будет вырабатывать невероятное количество энергии и поставит ее на службу человеку [Платонов 1921b: 18–22; Платонов 1922с: 32–37]. Маркун верит в силу воли и способности каждого человека. Он риторически обращается к Архимеду, который, согласно легенде, выразил уверенность в возможностях рычага (с космическим уклоном, что такие писатели, как Платонов, ценили особенно), сказав: «Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю». Маркун заявляет, что он нашел такую точку: «Сильнейшая сила, лучший рычаг, точнейшая точка – во мне, человеке. Если бы ты и повернул землю, Архимед, то сделал бы это не рычаг, а ты» [Платонов 1921b: 18–22].

Как мы видим, революционный героический идеал носил откровенно гендерный характер, коренился в представлении о могучей воле как атрибуте исключительно мужской личности. Недавнее исследование убедительно показало, что «новый человек» ранней советской эпохи в значительной степени конструировался на основе традиционных маскулинных ценностей, а послереволюционная советская культура проникнута утверждением мужского братства и героизма как нормы жизни наряду с желанием избавиться от таких чуждых феноменов, как феминность и гетеросексуальный эрос [Borenstein 2000]. Среди писателей-рабочих наибольшую приверженность гендерному взгляду на прогресс демонстрировал А. Платонов. Социалисты могут рассуждать о равенстве мужчин и женщин, писал он, но это всего лишь «благородные жесты социалистов, а не истина и – истиной никогда не будет». Женщина, по его мнению, «воплощение пола» и таких добродетелей, как самопожертвование и всеобъемлющая любовь. Мужчина – воплощение других качеств: мужества и воли. Человеческий прогресс зависит от мужского духа. По словам Платонова, «человечество – это мужество», и коммунизм возникнет из того же источника. Платонов утверждал: «Коммунистическое общество – это общество мужчин по преимуществу» [Платонов 1920b] (курсив автора). Это заявление, конечно, следует понимать не в буквальном, а в переносном, даже метафорическом смысле. Однако все же оно отражает вполне определенное представление об идеальной личности как носительнице мужских качеств. Мы уже видели и еще не раз увидим, что многие рабочие писатели в те годы продолжали считать, что качества, традиционно приписываемые женскому гендеру, соответствуют другому типу личности.

Отважные герои-коммунисты населяли воображение рабочих писателей. Эти люди новой формации, хоть и служили ближним, не были малозначительными «винтиками» или «рычагами». Во многих стихах рабочие мечтали о приходе спасителя – иногда в образе подобного Христу целителя или мудреца, но чаще в образе всемогущего и волевого героя, который разорвет цепи, сковывающие народ, и поведет массы в новую эру. Образы героических личностей встречаются не только в литературных фантазиях рабочих. Писатели-рабочие часто воображали героями и спасителями самих себя – частично потому, что занимались общественной деятельностью, но главное – потому, что занимались писательством. Хотя идеологи марксизма критиковали буржуазную концепцию писателя как «пророка и вождя» [Лебедев-Полянский 1920b: 44], это распространенное представление пользовалось большой популярностью у писателей из низших сословий, чему способствовали два обстоятельства: во-первых, их талант шел от их натуры, а не от образования; во-вторых, в революционной России им предписывался важный статус творцов новой культуры. Хотя имеется ряд свидетельств, что идеализация своей роли писателя (или по крайней мере своей общественной значимости) пошла на убыль в середине 1920-х годов[225], но в первые послереволюционные годы, и особенно во время Гражданской войны, подобная самоидеализация еще оставалась сильной. Павел Бессалько, металлист с большим опытом большевистского подполья, прозаик и литературный критик, отмечал мистический, даже «мессианский» романтизм, с которым рабочие писатели (особенно поэты) относились к своему призванию [Бессалько 1919:12]. Даже рабочие-большевики, которые явно поддерживали официальную мифологию коллективизма, собственную личность как писателя часто репрезентировали в героическом и даже мистическом ореоле, подразумевая, что такая личность не растворяется в массе, а возвышается над ней. Владимир Кириллов в стихотворении «Братьям», например, прямо обращается к коллективу, но при этом с позиций превосходящего «я»:

Всю боль, весь ужас жизни вашей

Я превращу в улыбки роз,

Я соберу в нетленной чаще

Кристаллы драгоценных слез,

И труд ваш буднично-суровый

Я в пышный праздник претворю

<…>

Я – эхо ваших душ мятежных,

Я – луч грядущей красоты.

[Кириллов 1918g: 1].

Другие писатели-рабочие описывали поэта (прежде всего поэта-рабочего) как «мессию», «яркого гения», огнедышащего и солнцеликого певца, который танцует на «тверди небесной», как «крылатого бога», который несет вдохновение и мудрость людям [Тачалов 1922: 7-11; Бессалько 1919с: 12; Дегтерев 1920:1]. В спектакле, поставленном на сцене рабочего клуба в 1924 году, даже скромный «рабоче-крестьянский корреспондент» – рабкор – представал как бессмертный пророк или по меньшей мере мифологический герой, ибо носил имя Геракл и был неуязвим для врагов, чьи преступления разоблачал[226].

Упрощенной трактовке подобного героического индивидуализма препятствует то, что героические персонажи, описываемые в произведениях рабочих писателей, почти всегда представляют собой сплетенную из парадоксов личность: они хотят отдать себя, чтобы утвердить себя, возвеличивают себя через служение другим, умаляют себя, чтобы возвыситься. «Новые герои» Николая Торбы – типичный пример. Подобно христианским святым или легендарным революционерам-народникам (наиболее влиятельный архетип – Рахметов, вымышленный Н. Г. Чернышевским), эти новые герои являлись аскетами, истязали тело, чтобы укрепить дух, возвыситься над рутиной и обыденностью. «Для них мало существенно все то, что дорого для животного тела – наслаждение едой, размножением, негой, чувством безопасности и чувством превосходства над другими» [Торба 1920: 16–17]. Аскетизм и самоуничижение служили в конечном итоге для самовозвышения, это был способ достичь величия и проявить его. Не менее важно и то, что герою необходимо отличаться от других, чтобы суметь повести их за собой и спасти. Герои обладали «сознанием и мудростью», и поэтому люди могли последовать за ними, проникшись к ним «доверием и любовью». Торба соглашался с тем, что это нельзя считать равенством и растворением индивидуальных различий – перед нами «неравенство и принуждение в новой форме», но они необходимы для того, чтобы человечество могло двигаться дальше по пути к «совершенству» [Там же]. Аналогичным образом Андрей Платонов в 1919 году в статье для журнала воронежских железнодорожников предлагал проект перерождения индивидуального «я» на более высоком уровне через любовь к ближнему. В буржуазную эпоху, рассуждал