Как сладко будет, думала Фанни, уже снова улыбаясь, восстановить их связь на более высоком, духовном уровне. В силу обстоятельств она еще ни разу не восходила на религиозный духовный уровень. С Джимом Фанни поднялась на уровень поэтический (правда, без Джимовой поддержки устоять на нем не могла), но ведь поэтический духовный уровень ниже религиозного? Или выше? Как бы то ни было, она поговорит с Майлзом; что-то он ей посоветует? Фанни, верная счастливой особенности своего нрава, приободрилась от одной только перспективы получить помощь. Ей сразу полегчало; она стряхнула мрачное настроение и вся отдалась происходящему на стуле.

Так вот он каким стал, малютка Майлз! Неистовый в вере, он теперь управляет целой толпой. Значит, оставив Фанни (или это она его оставила? Неважно – за дверью оказался он), Майлз обрел собственный язык – и этот язык сродни ангельскому. Толпа едва дышит, внимая Майлзу; толпа жадно вбирает каждое его слово. Наверное, дар присутствовал в Майлзе и во дни отношений с Фанни – просто она о нем не подозревала. Наверное, Майлз тогда онемел от любви к ней, а она не приложила достаточных усилий, чтобы помочь ему с самовыражением. Слишком он выбивался из ее привычного круга – этот безвестный молодой кенсингтонский священник, встреченный на благотворительной ярмарке. Фанни и в дом-то его пригласила, растроганная нескрываемым восторженным обожанием в его глазах да еще этим золотым голосом, даром что Майлз тогда выжимал из себя только «как поживаете?» и «до свидания».

Насколько помнилось Фанни, успеха в ее кругу Майлз не имел. Друзья и приятельницы, бывало, отводили ее в сторонку и шептали: «Дорогая, он, конечно, очень мил, этот крошка пастор, но зачем ты осчастливила его настолько, что он лишился дара речи?»

Хронологически Майлз помещался между Перри Лэнксом и тем занудой, что утверждал, будто прошлое есть настоящее. Фанни как раз устала от умного Лэнкса, а с Майлзом могла расслабиться – это ее к нему и влекло. Была в Майлзе некая детская простота, даже наивность – по крайней мере, в те дни Фанни так казалось. Позднее он наскучил ей по этой самой причине. Фанни решила для себя, что предпочитает обожателей с мозгами (Майлзу она мысленно в наличии мозгов отказывала). Фанни уже привыкла к мужчинам более-менее умным: стремительным потоком они проносились сквозь ее жизнь – только успевай зачерпывать ладошкой какие-никакие знания да выхватывать обломки идей.

От Майлза почерпнуть было нечего. Майлз сидел у ее ног и взирал на нее с немым восторгом, и через некоторое время Фанни это наскучило. Однако при расставании она все же всплакнула, потому что Майлз, в последний раз сказав: «Прощайте», – благословил ее. Фанни тогда подумала, как это мило с его стороны – благословлять в такой миг; слезы вызвала жалость к бедняжке Майлзу.

* * *

И вот он, изменившийся почти до неузнаваемости, поистине впечатляющий. Сколько же лет прошло со времен немых восторгов? Пять? Семь? Нет, явно больше. Тогда Майлзу было тридцать – Фанни как раз потянуло на тридцатилетних, – теперь он выглядит на сорок: изнуренный внутренним огнем, а пожалуй, еще и постничеством. Фанни давно заметила: священнослужители, которые носят рясы, склонны поститься. Непонятно, какая связь между рясой и постом, но она определенно есть. Одна из теток Фанни вышла замуж за такого вот священника-рясоносца – так он по пятницам и в Великий пост к пище почти не притрагивался и делался настолько зол, что находиться с ним в одной комнате было невозможно. Интересно, думала Фанни, каков Майлз со своими домашними? Наверное, явившись вечером полуживой от недоедания, опустошенный собственным красноречием, принимается шпынять жену. Или он не женат? Недостаток плоти на его костях ведь обусловлен не только пищевыми ограничениями. О нет, от Майлза веет последовательным воздержанием вообще от всего телесного. Кстати, ему к лицу это непримиримое целомудрие. Милый Майлз, как он сделался интересен, как привлекателен. Фанни всегда сохраняла теплые чувства ко всем ее любившим, всегда была готова, расставшись, поддерживать дружеские отношения. Теперь ей было очень любопытно, как сложилась жизнь Майлза после того печального дня, когда они простились навек. С какой горячностью Майлз вещает с кафедры, думала Фанни. Но что конкретно он говорит? Почему бы ей не выйти из автомобиля, не послушать? Никаких причин спешить в «Кларидж» нет, это во-первых, а во-вторых, если волею судьбы Майлз возник на пути у Фанни, досадно будет не воспользоваться случаем.

И Фанни, постучав в стеклянную перегородку, сделала знак шоферу, чтобы открыл для нее дверь.

Как раз в это мгновение трамвай снова поехал, и автомобили, что выстроились за автомобилем Фанни, хотели было тоже поехать. Вышла заминка. Шофер из почтительности не посмел торопить Фанни и оказался в эпицентре – в лицо ему орал полисмен, сзади вопили клаксоны, покуда невозмутимая его госпожа, которая привыкла делать что вздумается, как вздумается и когда вздумается, с привычной грацией и достоинством медлила на заднем сиденье.

– Что это за район? – осведомилась Фанни, выбравшись наконец-то из автомобиля, но продолжая балансировать на подножке, и огляделась по сторонам.

Огромных усилий стоило шоферу произнести «Бетнал-Грин» так, чтобы вышло учтиво.

– Бетнал-Грин? – переспросила Фанни, снова озираясь (вопли клаксонов стали истеричными). – Вы, Гриффитс, поезжайте вперед (словно у шофера был выбор), и ждите меня во-он там.

И Фанни шагнула прямо в толпу (Мэнби следовала за ней по пятам) с таким видом, словно перед ней толпа непременно должна расступиться (что, впрочем, толпа и сделала, впечатленная именно этой уверенностью).

* * *

Майлз наблюдал за ней (отвлекся от проповеди, когда завопили клаксоны): видел, как выбралась из автомобиля знакомая фигура и как целое мгновение доминировала над толпой, стоя на подножке.

Фанни. Она вернулась. Немало времени и боли потребовалось Майлзу, чтобы осознать, сколь многим он обязан этой женщине… да буквально всем обязан. О да, он понял – притом с благодарностью, – что сделала для него Фанни, разбив ему сердце. Священник, одержимый женщиной, которая ему не жена, Майлз был самым жалким из земных созданий; Фанни с ним порвала – и тем исцелила, вывела на дорогу, где он обрел, отшлифовал свой особенный дар – власть над массами. Как ни странно, именно Фанни явилась той самой причиной, по которой Майлз сумел целиком и полностью посвятить себя Господу. Хорошо, что она здесь: теперь Майзл скажет ей «спасибо», – и хорошо, что в сердце не осталось ни намека на прежние чувства. Майлз без трепета наблюдал за приближением Фанни; он настолько отстранен, что, наблюдая, продолжал свою