Ему вспомнилось, сколь упоительно прелестно было это лицо, и подумалось, что Фанни и впрямь бедная заблудшая душа, подобная щепке, что плывет по течению. Элегантная одежда, сверкающий автомобиль – какие это пустяки, и что они могут изменить, если их владелица не сознает своего положения, если тратит время, штукатуря руины храма, который разрушила, отступая, ее неверная молодость. Наивная, легкомысленная Фанни, сколь безнадежно она погрязла в суетности! Прежде чем вести ее к престолу прощения, прежде чем сделать к нему первый шаг, надобно заставить Фанни умыться.

– Бесценный мой Майлз, – заговорила Фанни, явно позабавленная вопросом (как же Хислупа раздражало обращение «бесценный»!). – Поистине твое неведение – как глоток свежего воздуха. Джоб – это мой бывший муж, но говорить о нем и о проблемах с ним здесь, при свете уличного фонаря, мне не совсем удобно: лучше сделать это у тебя дома. Словом, поторапливайся, Майлз.

«Бывший муж, но говорить о нем… при свете уличного фонаря… не совсем удобно…» Неизлечимое легкомыслие. А это «поторапливайся»! Словно Хислуп – маленький мальчик, а то и вовсе пес.

Однако он поторапливался – что еще ему оставалось? – но делал это с внутренним протестом. Ни малейшего представления нет у Фанни о теперешнем статусе Хислупа; ни малейшего представления о его важности (последнее слово он мысленно произнес со всем возможным смирением, приписывая свою важность исключительно милости Господней). Но ведь стояла же Фанни в толпе, и речь Хислупа захватила ее в той же степени, что и прочую паству, ибо не каждый день (это Хислуп знал наверняка) слушает человек такие речи. Господь вознес Хислупа над ораторами, да так высоко, что, вздумай Хислуп делать карьеру в политике, поистине занял бы любой намеченный пост. Интересно, повернулся бы у Фанни язык бросить «поторапливайся» премьер-министру, который, конечно, в глазах Господних далеко не столь благороден, как он, Хислуп?

Фанни поторапливалась и сама – до обидного безмятежная, уверенная, что Хислуп следует за ней. А он, привыкший за много лет к почитанию и преклонению, к тому, что, когда он замирает, замирает и его паства (и остается недвижной, покуда он жестом не велит «отомри»), смотрел Фанни в спину с раздражением, не подобающим священнику. И с болью, также недостойной священника, однако на тот момент неодолимой, вдруг все понял: ну конечно, ведь бетнал-гринская паства знала его только как святого отца, видела в нем пастыря, вожатого, которому известна дорога на небеса. Отец Хислуп никогда не представал перед своей паствой приниженным безрассудной любовью к женщине. Зато Фанни наблюдала его почти исключительно у своих ног. Каждый следующий его визит был мучительнее предыдущего, Хислуп являлся к Фанни все более покорным, все более изнемогающим от страсти – раб, который жаждет доказать свою преданность; пес, который, едва дыша, ждет ласкового слова. С горьким стыдом Хислуп признал, что слепота Фанни относительно его и ее статуса отчасти простительна. Ничего: уже нынче вечером Фанни прозреет. Пелена спадет с ее глаз, а поспособствует этому сестра Хислупа: уж у нее-то статус брата сомнений не вызывает, не зря ведь они живут под одной крышей. А пока ничего не остается, кроме как в последний раз повиноваться этой самоуверенной, пребывающей во власти иллюзий женщине – то есть поторапливаться.

Весьма успешно скрывая раздражение, Хислуп поторапливался вслед за Фанни, и тем же самым была занята Мэнби, которая под соседним фонарем дожидалась, пока эти двое снова тронутся в путь, и задавала себе привычный за многие годы службы вопрос: «Что ж дальше-то?»

* * *

Наличие Мэнби на хвосте отрылось не прежде, чем Хислуп оказался возле собственной двери. Это было неприятное открытие. Только Хислуп, поднявшись по крутым, выстеленным линолеумом ступеням, обернулся к Фанни и предупредил: мол, она должна принять и квартиру, и сестру, и ужин такими, какие они есть (интересно, как иначе Фанни могла бы их принять?), – как увидел силуэт у подножия лестницы.

Силуэт был женский. Темное платье, солидность и явная преданность Фанни не оставляли сомнений: это ее горничная, одна из тех особ, что присасываются, как клещ к собаке, к избалованной богатой женщине и жиреют от легкой жизни и хозяйских подачек.

Снова накатило раздражение; как странно, как оскорбительно, что Хислуп – он, который надеялся, что взял верх над неподобающими чувствами и отныне, Божьей милостью, ничто не пошатнет его невозмутимости – столько раз за последние четверть часа позволял себе раздражаться. Точнее, раздражение вообще его не отпускало с той минуты, как он повел Фанни к себе домой. Горничная доконала Хислупа. Куда девать горничную в такой квартире, как у него: где стряпают на газовой плитке в углу гостиной, где нет кухни, в которой горничная могла бы подождать свою госпожу? Фанни, конечно, грешница – и потому будет тепло принята Хислуповой сестрой, чья обязанность – привечать грешниц, но касательно горничной… Даже отсюда, с такого расстояния, видно: она вела и продолжает вести жизнь праведницы.

Праведницами и праведниками Хислуп не интересовался, да и времени на них не имел – равно как и его сестра. Оба они жили, чтобы нести свет во тьму, а если тьма отсутствует, не лучше ли сэкономить на освещении? Вдобавок горничная дородна – стало быть, постов не блюдет; если она окажется с ними троими в тесной гостиной, придется усадить ее за стол. И ведь она сядет, и в ужине примет участие. Хислуп отлично знал, что сегодня на столе. Зимой по воскресеньям к ужину всегда подавалось блюдо картофеля в мундирах, свекольный салат и баночка сардин. Довольно, чтобы насытились двое (тем более что сестра от сардин воздерживается), едва-едва хватит на троих, если вместе с Фанни, и совершенно недостаточно для четверых. Кому-то придется пожертвовать своей долей, и если правда, что положение обязывает, этим кем-то точно будет не горничная.

Вотще пытался Хислуп перенаправить мысли на предмет, не столь тесно связанный с утолением плотских потребностей, но так оголодал и так устал, так нуждался в подкреплении сил, что перспектива отдать свою порцию почти целиком повергала его в отчаяние. Всю неделю он проводил в строгом посте и в борьбе с нетерпеливым ожиданием воскресенья и лишь сегодня мог съесть чуточку больше обыкновенного. Весьма прискорбно, что из него, из Хислупа, вышел столь никудышный постник. Он позволяет себе лишнее – не иначе в этом причина. Хислуп слышал, что, если вовсе ничего не есть, а только пить воду маленькими глоточками, потребность в пище отпадет сама собой. Может быть, попробовать? Но неужели Господу и впрямь угодна столь суровая аскеза? Неужели Хислуп