Он стал вторым из негодующих.

Далее подошла очередь Одри, которая, после задушевного разговора с миссис Кукхем, совершенно убедилась: оба, Джим и Фанни, ее обманывают, пользуются ею в своих нечистых целях; жизнь ее разрушена – Одри так матери и сказала. Однако, пылая гневом из-за присутствия Фанни в своем доме, Одри положительно разъярилась, когда Кондерлей сообщил, что Фанни уезжает. Одри просто не поверила насчет необходимости ехать немедленно – невозможно, чтобы Джим пригласил Фанни всего на одни сутки. Приглашение было сделано – и принято – на весь уикенд, – если, конечно, Джим, к Фанни писавший, чего-нибудь не напутал.

Одри стала третьей из негодующих.

– Милое мое дитя, разумеется, я напутал, ну или без должного внимания прочел ответ Фанни, – раздраженно выдал Кондерлей.

– А мне прочесть не дал! – выкрикнула Одри и пояснила, резко обернувшись к матери: – Я не прочла ни одного письма из этой переписки – он мне их не показывал!

– Тише, родная, успокойся, – отреагировала миссис Кукхем (она стала бы четвертой из негодующих, если б не природная покладистость).

– Прошу тебя, Одри, – продолжил Кондерлей (он сердился, но держал себя в руках), – пойди сейчас же к Фанни и попрощайся с ней, как подобает хозяйке. Фанни очень огорчена возникшим недопониманием…

– Огорчена? Хорошенькое дело! – выкрикнула Одри.

– Тише, родная, успокойся! – В попытке унять дочь миссис Кукхем взяла ее за руку.

– Фанни говорит, если бы не данное ею ранее обещание, она бы нас не покинула…

– Скажи это морпехам! – выкрикнула Одри.

– Тише, родная, успокойся! – Миссис Кукхем обняла дочь за плечи.

– Повторяю: вина целиком и полностью моя, – отчеканил Кондерлей. – Я не могу остановить Фанни. А касательно тебя, Одри, я вот что имею сказать: предполагается, что ты леди, – помни же об этом, настоятельно тебя прошу.

О, какие жестокие слова: и как они только сорвались с этих милых уст? Никогда еще Одри не слышала ничего более обидного. Джим в один миг отрезвил ее. Одри и раньше казалось – по разным поводам, – что леди из нее никудышная. Настоятельную просьбу Джима следовало понимать как завуалированное утверждение: Одри не леди. Ничто не возымело бы на нее такого эффекта. Одри прикусила язык. Одри собралась уже повесить голову.

Что до миссис Кукхем, она задавалась вопросом: может ли мужчина, совесть которого запятнана, держаться столь сурово или столь величественно? Миссис Кукхем вообще не была склонна верить в плохое; миссис Кукхем очень гордилась зятем и обожала его – вот почему сама себе ответила: нет, не может. И насколько же легче было думать именно так и оставаться счастливой, чем портить все подозрениями, чем, похоже, и занялась ее бедная неразумная девочка. Никто никогда не узнает, какие отношения связывали Джима с леди Франсес. Возможно, они были вполне невинны, ибо, если нет, почему тогда Джим и леди Франсес не поженились? Они ведь могли пожениться. Им ничто не мешало. Джим был холост, а леди Франсес, хотя и состояла в разводе (услышав от Одри, что леди Франсес разведена, миссис Кукхем испытала потрясение, но лишь секундное, ведь благодаря легкому нраву быстрее многих справлялась с потрясениями), – могла вновь выйти замуж. Пусть даже брак не был бы освящен церковью, а только зарегистрирован в муниципалитете, он считался бы законным. Но Джим и леди Франсес не стали мужем и женой. Джим сохранил свободу и женился на Одри. И к чему в таком случае тревожиться?

– К чему тревожиться, родная? – спросила миссис Кукхем свою дочь.

Та, однако, упорствовала в тревогах.

– Есть вещи похуже брака, – туманно выразилась Одри в перерыве между всхлипами и снова взялась расшатывать благополучное настоящее посредством недоказанных событий отдаленного прошлого.

Миссис Кукхем покачала головой: бедная неразумная девочка! – и спросила, поскольку иные причины не шли ей на ум:

– А ты, случайно, не беременна, родная?

Одри приняла предположение в штыки и с жаром осведомилась: неужели, мол, дурное настроение позволительно только беременным? Тут-то и вошел Кондерлей с вестью, что Фанни уезжает, и рассерженная Одри выдала с головой свою не-принадлежность к категории леди, да еще и подтвердила сей прискорбный факт фразой насчет морпехов. Простит ли ее Джим, столь щепетильный, когда речь идет о воспитанности; Джим, обладавший безупречными манерами; Джим – джентльмен до мозга костей? Может, и простит – а вот забудет ли ее выходку? Не вырастет ли между ними, подобно стене, шеренга морпехов, не заслонит ли для Одри уверенность в семейном счастье навеки? Леди Кондерлей, супруга нынешнего, мать следующего лорда Упсвича, позволила себе грубо усомниться в словах своего мужа, буквально послала его к морпехам, притом даже не зная, кто такие морпехи и почему надо к ним идти и что-то им говорить[15].

Одри сделала боязливый шажок к Кондерлею: глаза ее были круглы от раскаяния и страха – и пролепетала:

– Джим…

– Я настоятельно прошу тебя, Одри, – произнес Кондерлей, как бы не замечая робкого приближения жены, – тотчас подняться к Фанни, а еще прошу говорить и делать то, что подобает.

– О, Джим! А что подобает? Я, кажется, знаю только, чего не подобает, – всхлипнула Одри.

Теперь она была само смирение – совершенно так же, как еще недавно являла собой воплощение гнева. Но, ах, она любила Джима, очень, очень любила! И вот, подобравшись почти по-собачьи к сему суровому мужу, Одри рискнула прижаться своей тугой, кругленькой, свекольной, весь день не остывавшей от разнообразных эмоций щечкой к его рукаву.

– Ступай же, Одри, – чуть мягче сказал Кондерлей.

– По-моему, она ждет дитя, – объявила миссис Кукхем.

Кондерлей уставился на тещу, затем взгляд его переместился к пробору в гладких и блестящих каштановых волосах (головка Одри все еще покоилась на Кондерлеевом рукаве).

– Одри, милая, это правда? Ты ждешь дитя, милая моя Одри? – спросил Кондерлей, внезапно весь размягчившись, заключая жену в объятия. – Так ты беременна, Одри?

«Вот чем хороши дети – всегда выручают, – подумала миссис Кукхем, прежде чем тактично выйти из комнаты. – Право же, не знаю, что бы мы без них делали».

Глава 5

После некоторых дружеских визитов домой едешь с чувством облегчения. Вот и Фанни, сказав последние слова и подарив последнюю улыбку, чмокнув пристыженную Одри и позволив Одри чмокнуть себя, а также горя желанием оставить наилучшие впечатления (оно столь часто охватывает человека при расставании), пригласив к себе на Чарлз-стрит всех и каждого, упивалась этим облегчением, даром что уезжала не домой, а всего лишь в «Кларидж». Главное – она уезжала.

И поэтому, едва тьма поглотила крыльцо, фонари и машущих Кондерлеев с Кукхемами, Фанни откинулась на подушки